В начале марта 1933 года книга о Мольере была готова. «Работу над Мольером я, к великому моему счастью, наконец закончил и пятого числа сдал рукопись. Изнурила она меня чрезвычайно и выпила из меня все соки. Уже не помню, который год я, считая с начала работы еще над пьесой, живу в призрачном и сказочном Париже XVII века. Теперь, по-видимому, навсегда я с ним расстаюсь, — писал Булгаков брату Николаю. — Если судьба забросит тебя на угол улиц Ришелье и Мольера, вспомни меня! Жану-Батисту де Мольеру от меня привет». Своим друзьям Замятиным, за несколько месяцев до этого уехавшим за границу, Булгаков сообщал: «...я написал биографию Вашего парижанина Жана-Батиста Мольера, для серии "Жизнь замечательных людей". Теперь этой биографией любуется Тихонов».
Редактор «ЖЗЛ» Александр Николаевич Тихонов (Серебров), прочитав книгу о Мольере, 7 апреля написал автору длинное письмо, в котором объяснял, почему это произведение не может быть напечатано. В частности, он говорил: «...книга в литературном отношении оказалась блестящей и читается с большим интересом. Но, вместе с тем, по содержанию своему она вызывает у меня ряд серьезных сомнений. Первое и главное это то, что Вы между Мольером и читателем поставили некоего воображаемого рассказчика, от лица которого и ведется повествование. Прием этот сам по себе мог бы быть очень плодотворным, но беда в том, что тип рассказчика выбран Вами не вполне удачно. Этот странный человек не только не знает о существовании довольно известного у нас в Союзе, так называемого марксистского метода исследований исторических явлений, но ему даже чужд вообще какой-либо социологизм даже в буржуазном понятии этого термина...» Далее в письме он подробно описывает неудачные, на его взгляд, моменты, после чего предлагает внести изменения: «Книгу необходимо серьезно переработать. Я не сомневаюсь, что Вам нетрудно будет это сделать, если Вы, откинув отдельные, может быть, ошибочные мои замечания, согласитесь с основным — это не тот Мольер, каким его должен знать и ценить советский читатель».
На это письмо Булгаков ответил отказом вносить какие-либо изменения в книгу: «...Вы сами понимаете, что, написав свою книгу налицо, я уж никак не мог переписать ее наизнанку. Помилуйте! Итак, я, к сожалению, не могу переделывать книгу и отказываюсь переделывать. Но что ж делать в таком случае? По-моему, у нас, Александр Николаевич, есть прекрасный выход. Книга непригодна для серии. Стало быть, и не нужно ее печатать. Похороним ее и забудем!» Похожая интонация звучала и в письме Попову: «Я сообщил, что я не историк, и книгу переделывать отказался. <...> Итак, желаю похоронить Жана-Батиста Мольера. Всем спокойнее, всем лучше. Я в полной мере равнодушен к тому, чтобы украсить своей обложкой витрину магазина. По сути дела, я — актер, а не писатель. Кроме того, люблю покой и тишину».
В его семейной жизни царили покой и гармония. В Елене Сергеевне удивительным образом сочеталось лучшее, что было в его первой жене, — бесконечная преданность и самоотверженность, с тем, что отличало Любовь Евгеньевну, — житейская опытность, светскость и стильность. «Сообщаю тебе, что в моей личной жизни произошла громадная и важная перемена. Я развелся с Любой и женился на Елене Сергеевне Шиловской. Ее сын, шестилетний Сергей, живет с нами», — писал Булгаков в Париж брату Николаю. Старший сын Елены Сергеевны приходил к ним по воскресеньям на обед. Спустя много лет Елена Сергеевна вспоминала: «Когда мы сидели вчетвером за столом — я, Михаил Афанасьевич и мои сыновья, и я была, конечно, самой счастливой женщиной на свете, — каждый из них спрашивал меня на ухо: «Кого ты больше всех любишь? (все они были страшно ревнивы!), и я каждому говорила шепотом — "Тебя!" Михаил Афанасьевич страшно любил Сережу. Редкий родной отец так любит. Он очень много проводил с ним времени. Он воспитывал в нем смелость, находчивость... Входил в комнату со словами — "Нет, Сергей, ты Немезида!" А тот отвечал — "Ну, это мы еще увидим, кто здесь Мизида, а кто не Мизида!" Михаил Афанасьевич хохотал, был очень доволен».
С октября 1932 года Елена Сергеевна жили на Пироговской, в ожидании, когда будет достроен писательский кооператив в Нащокинском переулке. «Задыхаюсь на Пироговской. Может быть, ты умолишь мою судьбу, чтобы наконец закончили дом в Нащокинском? Когда же это наконец будет?! Когда?!» — писал Булгаков в июле 1933 года П.С. Попову. «...если бы не необходимость покинуть чертову яму на Пироговской! Ведь до сих пор не готова квартира в Нащокинском. На год опоздали. На год! И разодрали меня пополам», — жаловался он Вересаеву в августе.
Дом был достроен в феврале 1934-го. Булгаков ликовал: «Замечательный дом, клянусь! Писатели живут и сверху, и снизу, и спереди, и сбоку. Молю Бога о том, чтобы дом стоял нерушимо. Я счастлив, что убрался из сырой Пироговской ямы. А какое блаженство не ездить на трамвае! Викентий Викентьевич! Правда, у нас прохладно, в уборной что-то не ладится и течет на пол из бака, и, наверное, будут еще какие-нибудь неполадки, но все же я счастлив. Лишь бы только стоял дом».
«Квартира помаленьку устраивается. Но столяры осточертели не хуже зимы. Приходят, уходят, стучат. В спальне повис фонарь. Что касается кабинета, то ну его в болото! Ни к чему все эти кабинеты. Пироговскую я уже забыл. Верный знак, что жилось там неладно. Хотя было и много интересного», — признавался он в письме Попову. Но все же, как ни важны были стены, столяры и паровое отопление, еще значительнее оказались перемены, связанные с духом булгаковского дома.
Описание нового быта можно встретить в воспоминаниях С.А. Ермолинского, побывавшего в гостях у Булгаковых вскоре после новоселья: «Я знал, что внешний и внутренний облик его жизни не мог не перемениться. Все стало по-другому. И в первый раз шел в новый булгаковский дом настороженный. Лена (тогда еще для меня Елена Сергеевна) встретила меня с приветливостью, словно хорошо знакомого, а не просто гостя, и провела в столовую. Там было чинно и красиво, даже чересчур чинно и чересчур прибрано. От этого веяло холодком. Направо приотворена дверь, и был виден синий кабинет, а налево — комната маленького Сережи. <...> На столе появились голубые тарелки с золотыми рыбами, такие же голубые стопочки и бокалы для вина. Узкое блюдо с закусками, поджаренный хлеб дополняли картину. "Пропал мой неуемный и дерзкий Булгаков, обуржуазился", — подумал я сумрачно. Но вот появился и он. На голову был натянут старый, хорошо мне знакомый вязаный колпак. Он был в своем выцветшем лиловом купальном халате, из-под которого торчали голые ноги. Направляясь в спальню, он приветственно помахал рукой и скрылся за дверью, но через секунду высунулся и, победоносно прищурившись, осведомился: «Ну, как, обживаешься? Люся, я сейчас».
А потом, уже за столом, говорил: «Ты заметил, что меня никто не перебивает, а напротив, с интересом слушают? — Посмотрел на Лену и засмеялся. — Это она еще не догадалась, что я эгоист. Черствый человек. Э, нет, знает, давно догадалась, ну и что? Ой... — Он сморщил нос. — Не дай бог, чтобы рядом с тобой появилось золотое сердце, от расторопной любви которого ко всем приятелям, кошкам, собакам и лошадям становится так тошно и одиноко, что хоть в петлю лезь».
Он говорил это шутливо, беззлобно, и я увидел, что он такой же, как был, но вместе с тем и другой. Нервная возбужденность, а иногда и желчь исчезли. Можно было подумать, что дела его круто и сразу повернулись в лучшую сторону, исчезли опасности и угрозы и жизнь вошла наконец в спокойное русло. Ничего этого не было на самом деле и в помине, но появился дом, и дом этот дышал и жил его тревогами и его надеждами. Появился дом, где он ежедневно, ежечасно чувствовал, что он не неудачник, а писатель, делающий важное дело, талантливый писатель, не имеющий права сомневаться в своем назначении и в своем прочном, не зависящем ни от кого, ни от одного власть имущего человека, месте на земле — в своей стране, в своей литературе...»
В марте 1934 года Булгаков заключил договор на постановку пьесы «Блаженство» с Московским Театром сатиры, а чуть позже и договор с московской киностудией «Союзфильм» на создание киносценария «Мертвые души» по Гоголю. 25 апреля Булгаков сдал пьесу «Блаженство» в Театр сатиры, а над киносценарием работал всю весну и лето. В начале июня Михаила Афанасьевича приняли в Союз советских писателей.
Этой весной Булгаков еще раз попытался добиться разрешения на временный выезд из СССР. В этот раз надежда на получение заграничных паспортов для самого Михаила Афанасьевича и его жены была вполне реальной. В середине мая Булгаковых пригласили в Иностранный отдел Исполкома для заполнения анкет. В своем дневнике Елена Сергеевна писала о том визите: «Борисполец встал навстречу из-за стола. На столе лежали два красных паспорта. Я хотела уплатить за паспорта, но Борисполец сказал, что паспорта будут бесплатные. "Они выдаются по особому распоряжению, — сказал он с уважением. — Заполните анкеты внизу". И мы понеслись вниз. Когда мы писали, М. А. меня страшно смешил, выдумывая разные ответы и вопросы. Мы много хихикали, не обращая внимания на то, что из соседних дверей вышли сначала мужчина, а потом дама, которые сели за стол и что-то писали. Когда мы поднялись наверх, Борисполец сказал, что уже поздно, паспортистка ушла и паспорта не будут нам выданы. "Приходите завтра"...»
После этого выдача паспортов переносилась несколько раз, пока в начале июня Булгаковам не сообщили, что в документах им отказано, причем без объяснения причин. «Отправив заявление, я стал ожидать одного из двух ответов, то есть разрешения на поездку или отказа в ней, считая, что третьего ответа быть не может. Однако произошло то, чего я не предвидел, то есть третье», — писал впоследствии Булгаков в очередном письме на имя Сталина, отправленного через несколько дней после случившегося. Ответа не было. Этот отказ стал сильным ударом для Михаила Афанасьевича. «У М. А. очень плохое состояние — опять страх смерти, одиночества, пространства», — записала Елена Сергеевна в дневнике 20 июля 1934 года.
В то же время в жизни Булгакова были и успехи. 15 августа дирекция кинофабрики «Союзфильм» утвердила к постановке киносценарий «Мертвые души», 16 августа Булгаков заключил договор с киевской киностудией «Украинфильм» о создании киносценария «Ревизор» по Гоголю. Для обсуждения деталей Михаил Афанасьевич с женой ездили на неделю в Киев. В многотиражке «Союзфильма» опубликовали интервью Булгакова «За большевистский фильм» о работе над киносценарием «Мертвые души». Тогда же он задумал создать пьесу о Пушкине и попросил В.В. Вересаева для разработки исторического материала, тот согласился. В это время же он вел переговоры с режиссером МХАТа Судаковым о возможности постановки пьесы «Бег».
Булгаков продолжал работать над новой редакцией романа о нечистой силе, начатый еще в 1928 году. В конце октября он завершил первый полный вариант «Мастера и Маргариты» из 37 глав, который адресовался пока что письменному столу. Стоит отметить, что как бы ни складывались складывались жизненные, издательские и сценические обстоятельства, он всегда работал, всегда писал, не зная ни простоев, ни кризисов. И в то же время он отдавал много сил работе в театре. В начале ноября 1934 года на сцене МХАТа начались репетиции «Пиквикского клуба», Булгаков играл в постановке роль судьи. В этом же месяце он узнал о запрещении пьесы «Бег», а Московская кинофабрика вернула сценарий «Мертвых душ» на доработку. 1 декабря состоялась премьера «Пиквикского клуба» во МХАТе, 27 декабря — этого же спектакля на радио.
Он держался спокойно, но можно себе представить, сколько нервов стоили ему эти взлеты и падения, взмывающие все выше и падающие все стремительнее «качели судьбы», и неслучайно параллельно с записями о судьбе «Бега» Елена Сергеевна фиксировала в дневнике: «У М. А. плохо с нервами. Боязнь пространства, одиночества. Думает, не обратиться ли к гипнозу». Громкая слава Булгакова все больше и больше сходила на нет. И тем не менее в последний день уходящего 1934 года Елена Сергеевна написала в дневнике: «И вот, проходя по нашим комнатам, часто ловлю себя на том, что крещусь и шепчу про себя: Господи, только бы и дальше было так!» Запись эта очень показательна. Несмотря на то, что никаких особенных литературных либо театральных удач 1934 год не принес, а нервов попортил немало, но все же у Булгакова была семья, любимая женщина рядом, у них был свой дом, были работа и устойчивый заработок, Булгаков продолжал писать новые пьесы и переделывать старые, с удовольствием играл в «Пиквикском клубе» судью, здоровье его после лечения гипнозом несколько улучшилось, можно сказать, что в его жизнь вернулась стабильность, которую он так ценил.
Стоит еще отметить, что начиная с 1933 года Михаил Афанасьевич Булгаков вошел в моду в узкоэлитарном кругу иностранных дипломатов, которые жили совершенно особой жизнью в сталинской Москве. Его стали приглашать в американское посольство, он приглашал американцев к себе. Началось все с того, что «Дни Турбиных» понравились новому американскому послу Буллиту. Кроме этого, советским драматургом заинтересовался американский журналист Лайонс, а также приехавшие в Советский Союз американские актеры, которые играли у себя на родине «Турбиных», и Булгаков с ними не раз в Москве встречался.
В апреле 1935 года Булгаков был приглашен на знаменитый бал в американском посольстве, который, по мнению большинства комментаторов, отразился в «Мастере и Маргарите». Елена Сергеевна писала в дневнике: «23 апреля. Бал у американского посла. М. А. в черном костюме. У меня вечернее платье исчерна-синее с бледно-розовыми цветами. Поехали к двенадцати часам. Все во фраках, было только несколько смокингов и пиджаков. Афиногенов в пиджаке, почему-то с палкой. Берсенев с Гиацинтовой, Мейерхольд и Райх. Вл. Ив. с Котиком. Таиров с Коонен. Буденный, Тухачевский, Бухарин в старомодном сюртуке, под руку с женой, тоже старомодной. Радек в каком-то туристском костюме. Бубнов в защитной форме. <...>
В зале с колоннами танцуют, с хор — прожектора разноцветные. За сеткой — птицы — масса — порхают. Оркестр, выписанный из Стокгольма. М. А. пленился больше всего фраком дирижера — до пят. Ужин в специально пристроенной для этого бала к посольскому особняку столовой, на отдельных столиках. В углах столовой — выгоны небольшие, на них — козлята, овечки, медвежата. По стенкам — клетки с петухами. Часа в три заиграли гармоники и петухи запели. Стиль рюсс. Масса тюльпанов, роз — из Голландии. В верхнем этаже — шашлычная. Красные розы, красное французское вино. Внизу — всюду шампанское, сигареты...»
Все это время Булгаков работает над пьесами «Александр Пушкин» и «Иван Васильевич», а также киносценариями «Мертвые души» и «Ревизор». В июне 1935 года он подает очередное заявление с просьбой о заграничной поездке с женой и вновь получает отказ. К началу осени Булгаков завершает работу над пьесой «Александр Пушкин» и уже 20 сентября Главрепертком выдает разрешение на ее постановку. Сразу же Михаил Афанасьевич заключает договор с Харьковским театром русской драмы на постановку пьесы «Александр Пушкин». 7 октября Булгаков сдает пьесу «Иван Васильевич» в Театр сатиры, а 29 октября эта пьеса была разрешена Главреперткомом к постановке, в ноябре начались ее репетиции. Во МХАТе продолжаются репетиции «Мольера», в конце года К.С. Станиславский отказывается от работы над постановкой, предложив выпускать спектакль режиссеру Н.М. Горчакову. Работу над «Мольером» в качестве главного режиссера завершает Владимир Иванович Немирович-Данченко.
4. М.А. Булгаков (у микрофона) и актеры МХАТ в радиопостановке «Пиквикского клуба» 27 декабря 1934 г. Репродукция с негатива из архива журнала «Телевидение и радиовещание» В.Н. Перельмана
1. «Пиквикский клуб» на сцене МХАТ. Акт III, картина 5. В суде. (Фрагмент). На верхней кафедре Президент суда — М.А. Булгаков. Фото М.А. Сахарова
Е.С. Булгакова и М.А. Булгаков. Киев. 1934 г.
М.А. Булгаков на балконе квартиры в Нащокинском переулке. Апрель 1935 г. Фото Н.А. Ушаковой
М.А. Булгаков в роли судьи в инсценировке «Пиквикского клуба». МХАТ, 1935
Михаил Булгаков. 1930-е годы
Михаил Булгаков и Елена Булгакова. Апрель 1935 г. Фото Н. Ушаковой