Дверь отворилась беззвучно, и на пороге предстал Дьявол. Сын гибели, однако, преобразился. От обычного его наряда остался только черный бархатный берет, лихо надетый на ухо. Петушиного пера не было. Плаща не было, его заменила шуба на лисьем меху, и обыкновенные полосатые штаны облегали ноги, из которых одна была с копытом, упрятанным в блестящую галошу.
Я, дрожа от страху, смотрел на гостя. Зубы мои стучали.
Багровый блик лег на лицо вошедшего снизу, и я понял, что черному пришло в голову явиться ко мне в виде слуги своего Рудольфа.
— Здравствуйте, — молвил Сатана изумленно и снял берет и галоши.
— Здравствуйте, — отозвался я, все еще замирая.
— Вы что ж это на полу лежите? — осведомился черт.
— Да керосинка... видите ли... — промямлил я.
— Гм! — сказал Вельзевул.
— Садитесь, прошу вас.
— Мерси. А лампу нельзя зажечь?
— Видите ли. Лампочка у меня перегорела, а сейчас уже поздно...
Дьявол ухмыльнулся, расстегнул портфель и вынул электрическую лампочку, запакованную в серый цилиндр.
— Вы так и носите с собой лампочки?
Дьявол усмехнулся снисходительно.
— Чистое совпадение, — ответил он, — только что купил.
Я ввинтил лампу, и неприятный свет озарил комнату. Дрожь моя прекратилась, и я внезапно сказал:
— А знаете ли, я до вашего прихода за минуту... гм... слышите, «Фауста» играют?
— Слышу!
Помолчали.
— А я шел мимо, — сказал дьявол, — да, думаю, вот, думаю, загляну.
— Очень приятно. Не прикажете ли чаю?
От чая дьявол отказался.
Помолчали.
— Роман написали? — вдруг после паузы спросил черт.
Я вздрогнул.
— Откуда вы знаете?
— Бусин говорил.
— Гм... Я Бусину не читал. А кто этот Бусин?
— Один человек, — ответил дьявол и зевнул.
— Написал, это верно, — отозвался я, страдая.
— А дайте-ка посмотреть, — сказал, скучая, сатана, — благо у меня сейчас время свободное.
— Видите ли, Рудольф Рафаилович, он не переписан, а почерк у меня ужасающий. Понимаете ли, букву «а» я пишу как «о», поэтому выходит...
— Это часто бывает, — сказал Мефистофель, зевая, — я каждый почерк читаю. Привычка. У вас в каком ящике он? В этом?
— Я, знаете ли, раздумал представлять его куда-нибудь.
— Почему? — спросил, прищурившись, Рудольф.
— Его цензура не пропустит.
Дьявол усмехнулся обольстительно.
— Откуда вы знаете?
— Говорили мне.
— Кто?
— Рюмкин, Плаксин, Порсов...
— Порсов, это маленький такой?
— Да, блондин.
— Я ведь не с тем, чтобы печатать, — объяснил лукавый, — а просто из любопытства. Люблю изящную словесность.
— Право... он мне разонравился... — и я сам не помню, кто открыл ящик.
Дьявол снял шубу, повесил ее на гвоздик, надел пенсне, окончательно превратился в Рудольфа, взял первую тетрадь, и глаза его побежали по строкам. Это верно по тому, как он перелистывал страницы, я убедился, что ни один самый нелепый почерк не может остановить его. Он читал как печатное.
Прошло четыре часа. За эти четыре часа лукавый подкреплялся только один раз. Он съел кусок булки с колбасой и выпил стакан чаю. Когда стрелки на часах стали «на караул», ровно в двенадцать ночи, Рудольф прочитал последние слова про звезды и закрыл пятую и последнюю тетрадь. Моей пытке настал конец, а за время ее я перечитал 1-й том «Записок Пиквикского клуба». Я старался не глядеть Рудольфу в глаза, не выдавать себя трусливым и жалким взглядом. Но глаза мои бегали.
«Ему не понравилось. Он брезгливо опустил углы губ, — подумал я, — я — несчастливец... И зачем я давал читать?»
— Это черновик, видите ли, я его не исправлял еще... «Фу, и голос какой противный...»
— Ваша мама умерла? — спросил Рудольф.
— Да, — ответил я изумленно.
— А когда?
— Моя матушка скончалась в позапрошлом году от тифа, к великому моему горю, — сурово сказал я.
Дьявол выразил на лице вежливое официальное сожаление.
— А скажите, пожалуйста, где вы учились?
— В церковноприходской школе, — ответил я проворно наобум. (Дело, видите ли, в том, что я тогда почему-то считал нужным скрывать свое образование. Мне было стыдно, что человек с таким образованием служит в газете, лежит перед керосинкой на полу и у него нет картин на стенах).
— Так, — сказал Рудольф, и глаза его сверкнули.
— Виноват, собственно, к чему эти вопросы?
— Графу Толстому подражаете, — заметил черт и похлопал пальцем по тетради.
— Какому именно Толстому, — осведомился я, раздраженный загадочностью вопросов Рудольфа, — Льву Николаевичу, Алексею Константиновичу или, может быть, еще более знаменитому Петру Андреевичу, заманившему царевича Алексея в ловушку?
— Однако! — молвил Рудольф и прибавил: — Да вы не сердитесь. А скажите, вы не монархист?
Как полагается всякому при таком вопросе, я побледнел как смерть.
— Помилуйте! — вскричал я.
Дьявол хитро прищурился, спросил:
— Скажите, вы сколько раз бреетесь в неделю?
— Семь раз, — ответил я, теряясь.
— Сидите у керосинки, — дьявол обвел глазами комнату, — один с кошкой и керосинкой, бреетесь каждый день... Кроме того, простите, еще один вопросик можно задать, каким образом вы достигаете того, что у вас пробор такой?
— Бриолином я смазываю голову, — ответил я хмуро, — но не всякий смазывающий голову бриолином так-таки обязательно монархист.
— О, я в ваши убеждения не вмешиваюсь, — отозвался дьявол. Потом помолчал, возвел глаза к закопченному потолку и процедил: — Бриолином голову...
Тут интонации его изменились. Сурово сверкнув стеклами пенсне, он сказал гробовым голосом:
— Роман вам никто не напечатает. Ни Римский, ни Агреев. А я вам не советую его даже носить никуда.
Дымчатый зверь вышел из-под стола, потерся о мою ногу.
«Как мы с тобой живем, кошка, как живем», — подумал я печально и поник.
— Есть только один человек на свете, который его может напечатать, — продолжал Рудольф, — и этот человек я!
Холод прошел под сердцем у меня, и я прислушался, но звуков «Фауста» более не слыхал, дом уже спал.
— Я, — продолжал Рудольф, — напечатаю его в своем журнале и даже издам отдельной книгой. И даже я вам деньги заплачу хорошие.
Тут он назвал чудовищно-ничтожную сумму.
— Я вам даже сейчас дам вперед пятьдесят рублей.
Я молчал.
— Нижеследующая просьба, — заговорил он вновь, — нельзя ли ваш пробор размочить на неделю? И даже, вообще, я вам дружески советую, вы не носите его. И нельзя ли попросить вас не бриться эту неделю?
Я удивленно открыл рот.
— Завтра он будет перепечатан на машинке, — задумчиво сказал Рудольф.
— В нем 17 печатных листов! — испуганно отозвался я, — как он может быть перепечатан завтра?!
— Я, — железным голосом ответил дьявол, — завтра в 9 часов утра сдам его в бюро и посажу 12 машинисток, разниму его на 12 частей, и они перепишут его к вечеру.
Я понял, что мне не следует с ним спорить, я восхищенно лежал у его ног.
— Это обойдется целковых в полтораста, заметьте, на счет автора. Послезавтра утром я отвезу его в цензуру, а через три дня вы поедете со мною туда.
— Слушаю, — сказал я мертвым голосом.
— Там вы не будете произносить ни одного слова, и никаких проборов, — сурово сказал Рудольф.
Тут я опять произвел слабую попытку бунтовать.
— Разве я такой дурак, — забурчал я, — что мне нельзя и рта открыть? А если это так, то поезжайте один. Зачем я нужен?
— Вы нужны вот зачем, — ледяным голосом продолжал Рудольф, — он вздумает что-нибудь вычеркнуть. Что именно — мне неизвестно. Хотя кой о чем я догадываюсь. Так вот, вы изъявите полное свое согласие на все, что он ни скажет. И хорошо было бы даже, если бы вы сказали ему какой-нибудь комплимент. Вроде того, что вот, мол, как он здорово придумал и что вы, автор, находите, что с такими купюрами ваш роман стал лучше в два раза.
— До чего мне это не по вкусу, — забормотал я и вдруг произнес громовую филиппику по адресу цензуры. Продолжалась она пять минут. Рудольф, раскинувшись, сидел на дырявом диване и от удовольствия щурил глазки. Наконец я закрыл рот.
— Вы кончили?
— Кончил.
— Дитя! — сказал Рудольф и, вынув красный красивый шестигранный карандаш, вычеркнул из эпиграфа «Из Апокалипсиса».
— Это вы напрасно, — заметил я, заглядывая к нему через плечо, — ведь он, наверное, и так знает, откуда это?
— Ни черта он не знает, — угрюмо ответил Рудольф и тут же пробежал по всем пяти тетрадям и вычеркнул еще штук шесть фраз, каждый раз вежливо осведомляясь у меня: «Разрешите?»
Затем он вручил мне пять червонцев, а затем сам он в берете и мой роман провалился сквозь пол. Мне почудилось, что я видел клок пламени, выскочивший из паркетной шашки, и долго еще пахло в комнате серой. Впрочем, может быть, это мне и показалось.
Уж давным-давно погасла оставленная мне в презент лампочка и кошка заснула на газетах, а я все стоял у стекла и смотрел во мрак. Мой дом плыл, как многоярусный корабль, распустив черные паруса. Над ним варилось дымное месиво.
Когда я заснул, мне приснились юнкера 18-го года. Они шли валом и свистели и пели дикую песню. Сны кошки мне неизвестны. Надо полагать, что она видела во сне собак, а, может быть, и людей. А это много страшнее1.
Примечания
1. Здесь в тексте пропуск до конца страницы.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |