Беломор

Того же Макдональда мы встречаем в 1924 году в февральском № 4 в связи с кризисом британского владычества в Индии, о чем еще будет идти речь, а теперь обратим внимание на последнюю страницу обложки этого номера, где находится цикл рисунков Ю. Ганфа «Московские разговоры». Среди них один — «На Петровке» — изображает разговор двух модно одетых дамочек: «Ах, дорогая, я заказала себе шляпку — просто чудо!

— Черную?

— Да. То есть, нет... Скорее белую. А где ваш муж?

— Он... уехал. На берег моря.

— Черного?

— Да. То есть, нет... Скорее Белого». Стилистический прием, на котором основана карикатура, — тот же самый, что и в прошлогоднем июньском рисунке о «Красной Шапочке и английском волке»: переиначивается и опровергается значение фразеологизма.

«Уехать на море» — обычно означает: уехать на курорт, отдыхать. Поэтому собеседница, естественно, вспоминает прежде всего о Черном море. Но в советском быту тех лет понятие «уехать на море» получало совершенно иное, зловещее содержание. Первые концлагеря на побережье Белого моря были организованы еще в 1919 году, а как раз накануне появления февральского номера журнала, в 1923 году декретом ВЦИК был создан печально знаменитый СЛОН — Соловецкий лагерь особого назначения, в просторечии «Соловки». Именно Соловкам предстояло стать образцом будущей системы ГУЛАГ'а.

Та же самая историческая реалия в совсем недавнем, январском очерке Булгакова на смерть Ленина «Часы жизни и смерти» становится символом надвигающейся, уже начавшейся национальной катастрофы. Здесь у него упоминание концентрационных лагерей на Белом море — еще зашифрованное, еще глуше, чем в приведенном сатирическом диалоге. О толпе, вливающейся в ярко освещенное помещение Колонного зала Дома Союзов, чтобы проститься с вождем, говорится: «И в море белого света протекает река». Беломорские концлагеря, Соловки, а далее — и сам зловещий «Беломор», сам будущий ГУЛАГ — рисуются Булгаковым как конечная цель послушного, неизменного, как река, движения народных масс...

Облик хорошо одетых женщин на рисунке — жен то ли инженеров, то ли «нэпманов», то ли... профессоров (коллег холостых Персикова и Преображенского?) — над семьями которых, как дамоклов меч, нависает угроза ареста и заключения — напоминает о знакомой читателям предыдущей нашей работы карикатуре-диптихе «Октябрьская памятка» в прошлогодней «Дрезине». Там тоже судьба интеллигентной супружеской пары изображалась как чередование периодов благополучия и гонений, репрессий.

В 1924 году, как мы можем заметить, публикации «Красного перца» аккумулировали уже в себе опыт предшествующей «нелегальной» деятельности Булгакова-журналиста. И прежде всего интерес представляют те случаи, когда мы встречаем на страницах московского журнала вариации тех материалов, которые были в ходе предыдущего исследования опознаны нами как булгаковские на страницах петроградской «Дрезины». Это как раз и говорит о связующей роли между двумя этими изданиями Булгакова, который свое негласное участие в работе московского издания использовал для отражения сделанного им за время негласного же руководства петроградским журналом.