Год 1937-й

Год начался с болезни — пасынок Булгакова Сергей слёг со скарлатиной.

Пришло сообщение из Парижа о том, что уже в январе в театре «Старая голубятня» начнут играть «Зойкину квартиру». Но эту радостную новость испортила небольшая подробность: вновь активизировались все те, кто претендовал на деньги, причитавшиеся Булгакову.

В первых рядах этих алчных «соискателей» был Каганский. Тот самый Захар Леонтьевич Каганский, что в 20-х годах издавал частный журнал «Россия», где печаталась «Белая гвардия». Тот самый Каганский, что, выехав за границу, стал выдавать себя там за полномочного представителя Булгакова за рубежом и на этом основании забирать себе все его гонорары. Тот самый Каганский, разобраться с которым ещё в 1927 году так жаждал Михаил Афанасьевич (для этого и просился за границу). Тот самый Каганский, который в дневнике Елены Сергеевны упоминался лишь в сочетании со словами «этот негодяй».

Булгаков с горечью писал брату Николаю:

«...мне не хотелось бы, чтобы разные личности растащили мой литературный гонорар».

Однако оградить себя от этих гангстерских нападок никак не получалось.

9 января было написано письмо в Ленинград — Асафьеву:

«Сейчас сижу и ввожу в "Минина" новую картину и поправки».

Именно тогда в уста патриарха Гермогена Булгаков вложил слова:

«Мне цепи не дают писать, но мыслить не мешают».

Самому Булгакову «писать» мешали не только символические «цепи», но и вполне конкретный Большой театр, которому нужен был либреттист, а не сочинитель каких-то там романов.

И Булгакову приходилось сочинять то, что от него ждали. Сначала было создано либретто оперы о Минине и Пожарском, потом — о сражениях за Перекоп (опера «Чёрное море» композитора С.И. Потоцкого). Предлагали написать либретто оперы об Александре Пушкине — год-то наступил юбилейный! Да, год 1937-й сразу стали называть пушкинским...

Тем временем пролетарскую столицу посетил всемирно известный писатель Лион Фейхтвангер. Чуть позже он напишет книгу «Москва, 1937 год», в которой расскажет о том, что увидел в Стране Советов. В этом произведении многое подмечено очень верно — ведь писатель старался не обходить острые углы, не игнорировать трудности, которыми была переполнена жизнь советских людей:

«...тяжелее всего ощущается жилищная нужда. Значительная часть населения живёт скученно, в крохотных убогих комнатушках, трудно проветриваемых зимой. Приходится становиться в очередь в уборную и к водопроводу. Видные политические деятели, писатели, учёные с высокими окладами живут примитивнее, чем некоторые буржуа на Западе. Несмотря на это, они довольны...»

Поводов к тому, чтобы быть «довольными», в 1937 году хватало. Самая главная «радость» заключалась в том, что наконец-то (!) нашлись виновники многих жизненных неурядиц и даже бед Советского Союза. Эти коварные «злодеи» были пойманы и отданы под суд. Его открытые заседания начались в январе. Видные партийцы, ещё совсем недавно занимавшие ответственнейшие государственные посты, были объявлены «врагами народа» и обвинены в тягчайших преступлениях. На скамье подсудимых оказались Пятаков, Радек, Сокольников и их товарищи.

24 января «Правда» вышла с передовой статьёй, которая называлась «Подлейшие из подлых». О процессе Пятакова—Радека.

На следующий день передовица той же газеты была озаглавлена: «Торговцы родиной». Название шедшей вслед за ней статьи поэта Александра Безыменского тоже било наповал — «Изменники».

Руководители Союза советских писателей в срочном порядке собрали пленум, на котором 25 января единогласно приняли резолюцию. На следующий день этот документ читала вся страна. Суд ещё только начался, а «инженеры человеческих душ» с прокурорской суровостью восклицали:

«Писатели единодушно требуют поголовного расстрела участников этой банды!»

26 января «Литературная газета» опубликовала письмо:

«Прошу присоединить мою подпись к подписи товарищей под резолюцией Президиума Союза Советских Писателей от 25 января 1937 года. Я отсутствовал по болезни, к словам же резолюции нечего и прибавить.

Борис Пастернак».

А «Правда» продолжала печатать возмущённые возгласы негодующих литераторов. 26 января появилась статья Всеволода Вишневского с коротким, как выстрел, названием: «К стенке!». Ей вторил поэт Алексей Сурков: «Смерть подлецам!» 28 января подал голос поэт Владимир Луговской: «К стенке подлецов!» На следующий день к негодующим коллегам присоединился поэт Александр Прокофьев: «Кровью ответите, господа!»

Лиону Фейхтвангеру в эти же дни показали только что снятую кинокартину. В ней воспевался подвиг подростка, донёсшего на своего отца. Прообразом главного героя фильма был Павлик Морозов, поднятый на щит официальной пропагандой. Свои впечатления от просмотра Фейхтвангер впоследствии тоже включил в свою книгу о Москве:

«...великолепный, подлинно поэтический фильм Эйзенштейна "Бежин луг" — шедевр, насыщенный настоящим внутренним советским патриотизмом».

Откуда было знать Фейхтвангеру, что очень скоро этот самый «шедевр» будет объявлен фильмом, порочащим советскую действительность, а затем безжалостно отправлен на смыв, то есть уничтожен.

А Булгаков всё не мог забыть спектакль, снятый с мхатовского репертуара, и сообщал 29 января в письме Павлу Попову:

«У нас тихо, грустно и безысходно после смерти "Мольера"».

Но, несмотря на грусть и безысходность, Булгаков всё же взялся за перо.