В конце сентября 1936 года Илья Сельвинский закончил самую объёмную свою поэму — «Челюскиниану», посвящённую рейду ставшего всемирно известным ледокола по Северному морскому пути. Особой своей удачей поэт считал строки о Сталине, которому была посвящена заключительная треть поэмы.
«...есть вожди — диалектики власти,
Всем рыданьям раскрывши грудь,
Они возбуждают грёзы о счастье,
Ищут для них проходимый путь».
Для Булгакова начавшаяся осень была юбилейной: 5 октября исполнялось ровно десять лет со дня первого представления «Дней Турбиных».
А из МХАТа — ни звука. Словно там напрочь забыли об этом знаменательном событии. Юбилей «Турбиных» так и прошёл никем не отмеченный, ни один человек из Художественного театра не позвонил, не поздравил, не вспомнил. Елена Сергеевна записывала:
«М[ихаил] А[фанасьевич] настроен тяжело... Мучительные мысли у М[ихаила] А[фанасьевича] — ему нельзя работать».
Не радовали даже приятные новости из-за рубежа:
«Звонил Уманский из Литературного агентства: "Мёртвые души" куплены во все англоговорящие страны. "Турбины" проданы в Норвегию. Кроме того, "Турбины" пойдут в этом сезоне в Лондоне, — последнее он прочитал в заметке в одной английской газете».
Впрочем, очень скоро у Булгакова начался отсчёт «нового» этапа жизни: с октября он стал работать в Большом театре. Оперным либреттистом.
Все дела со МХАТом, казалось, были порваны окончательно. Но прошлое изредка всё же напоминало о себе. Так, позвонила сестра жены, Ольга Бокшанская, которая сообщила, что в мхатовской дирекции ведутся разговоры о возможном возобновлении «Мольера». В связи с этим 19 ноября Елена Сергеевна записала:
«Между прочим, я вспомнила, что вскоре после снятия "Мольера" ...будто Сталин сказал: "Что это опять у Булгакова пьесу сняли? Жаль — талантливый автор"».
Весьма вероятно. Иначе трудно объяснить все эти разговоры и предложения возобновления.
17 октября пришла телеграмма из Ленинграда от Бориса Асафьева:
«Вчера шестнадцатого кончил нашу оперу».
Через месяц, 15 ноября, Елена Сергеевна записала:
«Были на "Бахчисарайском фонтане". После спектакля М[ихаил] А[фанасьевич] остался на торжественный вечер. Самосуд предложил ему рассказать Керженцеву содержание "Минина", и до половины третьего ночи в кабинете при ложе дирекции М[ихаил] А[фанасьевич] рассказывал Керженцеву не только "Минина", но и "Чёрное море"».
Между тем театральная общественность опального драматурга не забывала, его вспоминали по любому поводу. В частности, Булгаковым рассказали, что когда 16 ноября в Камерном театре громили спектакль по пьесе Демьяна Бедного «Богатыри», Керженцев, также принимавший участие в том «погроме», вспомнил и о Булгакове, заявив:
«"Багровый остров" — это пасквиль на диктатуру пролетариата».
21 ноября коллектив Камерного театра продолжил дискуссию. О том, какие страсти кипели на том собрании, можно судить по дошедшей до наших дней стенограмме:
«ЧАПЛЫГИН. В 1927 году контрреволюционная троцкистско-зиновьевская банда открыто выступила против партии. В это время Камерный театр ставит "Заговор равных". В 1928 году — "Багровый остров", где в очень нехорошей форме даётся наша советская действительность, где попугай кричит в клетке: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"...
ТЕНИН. Все театры страдают природой одних и тех же недостатков. Все эти "Мольеры" в Художественном театре...»
Булгаковские произведения поминали всюду. И везде — недобрым словом.
А двери американского посольства для Булгаковых были по-прежнему распахнуты настежь, и супругов продолжали гостеприимно приглашать на приёмы и вечера.
И конечно же, Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна стали завсегдатаями Большого театра — на оперы и балеты они ходили теперь постоянно.
Было ещё одно занятие, к которому относились со вниманием:
«Массируемся ежедневно, это помогает нашим нервам».
Кроме того:
«Разговариваем о своей страшной жизни, читаем газеты...»
В это время Евгений Шиловский, отыграв свадьбу, начинал новую жизнь с молодой женой Марианной. Единственное неудобство для новобрачных состояло в том, что жить приходилось как бы в коммуналке. Ведь когда Елена Сергеевна ушла к Булгакову, в шикарной квартире на Ржевском осталась её сестра Ольга Бокшанская. Да не одна, а вместе с мужем, актёром МХАТа Евгением Калужским. Марианна Толстая, привыкшая к просторным апартаментам отца, с подобной ситуацией мириться не захотела. И обстановка в квартире, где проживали две супружеские пары, начала обостряться.
28 ноября вместе с дирижёром А.Ш. Мелик-Пашаевым Булгаков поехал в Ленинград — в свою первую командировку от Большого театра. Предстояло прослушать музыку, которую написал Асафьев.
Через три дня Елена Сергеевна записала:
«1/XII. Приехал. Ленинград произвёл на него самое удручающее впечатление... Единственным светлым моментом было слушание оперы. Асафьев, по словам М[ихаила] А[фанасьевича], играет необычайно сильно, выразительно... М[ихаилу] А[фанасьевичу] страшно понравилась и музыка, и то, как Асафьев её исполнял».
Из города на Неве в Москву были доставлены и сюрпризы:
«М[ихаил] А[фанасьевич] привёз из Ленинграда в подарок Сергею смешные маски, и теперь сам их надевает».
Маски! Те самые маски, которыми раньше Булгаков наделял персонажей своих произведений, теперь вошли и в его дом. Они были привезены в подарок пасынку, но Михаил Афанасьевич с охотой примерял их на себя, шутил, дурачился. Это отвлекало от мрачных мыслей...
А когда приходили друзья, Булгаков и вовсе преображался. Много лет спустя в письме брату Александру Елена Сергеевна напишет:
«Он никогда не рассказывал анекдотов... а всё смешное, что у него выскакивало, было с пылу с жару, горяченькое! Только что в голову пришло! Или бывало, что какая-нибудь удачная фраза, меткое прозвище так здорово входили в жизнь, что становились ходячими. По Москве ходят и до сих пор ходячие слова его...»
«Ходил» по Москве и очень смешной булгаковский рассказ, которым Михаил Афанасьевич любил веселить своих гостей, разыгрывая в лицах, как и почему появилась в «Правде» печальной памяти статья «Сумбур вместо музыки».
Начиналась эта анекдотичная история с заявления, что Сталин, оказывается, жить не мог без Булгакова. А тот однажды взял да уехал по делам в Киев. И вождь затосковал (его слова Михаил Афанасьевич произносил с грузинским акцентом):
«— Эх, Михо, Михо!.. Уехал. Нет моего Михо! Что же мне делать, такая скука, просто ужас!.. В театр, что ли, сходить?.. Вот Жданов всё кричит — советская музыка, советская музыка!.. Надо будет в оперу сходить.
Начинает всех созывать по телефону.
— Ворошилов, ты? Что делаешь? Работаешь? Всё равно от твоей работы толку никакого нет. Ну, ну, не падай там! Приходи, в оперу поедем. Будённого захвати!
— Молотов, приходи сейчас, в оперу поедем!.. Микояна бери тоже!
— Каганович, бросай свои жидовские штучки, приходи, в оперу поедем...»
Прослушав оперу, Сталин собирал соратников в аванложе:
«— Так вот, товарищи, надо устроить коллегиальное совещание. (Все садятся.) Я не люблю давить на чужие мнения, я не буду говорить, что, по-моему, это какофония, сумбур в музыке, а попрошу товарищей высказать совершенно самостоятельно свои мнения...»
Соратники, конечно же, единогласно поддерживали вождя. А на следующее утро в «Правде» и появлялась та страшная статья...
Сталин в этом рассказе добродушен и мил. Зато его соратники беспомощны и смешны. Булгаков от души потешался над ними. И эта весёлая история об очень печальном событии рассказывалась гостям, среди которых были и стукачи «битковы».
А в это время Осип Мандельштам писал руководству Союза писателей (из Воронежа, где отбывал срок ссылки):
«Нет имени тому, что происходит со мной. Я буквально физически погибаю. Становлюсь инвалидом. Очень ослабел. Избавьте меня от бродяжничества, избавьте от неприкрытого нищенства!»
В судьбу опального поэта писательские «генералы» вмешаться не рискнули. Времена наступили слишком опасные. Ведь даже Илья Сельвинский, без устали выступавший со стихами, которые славили советскую власть и её вождей, получил в декабре 1936 года от Главреперткома уведомление об окончательном запрещении к постановке и публикации своей пьесы «Пао-Пао». Где уж тут хлопотать о Мандельштаме, авторе жуткого антисталинского памфлета!
С Булгакова тоже глаз не спускали. В Центральном литературном архиве сохранилась записка, датированная 25 декабря 1936 года:
«Товарищу Вишневскому
Всеволод, уезжая в отпуск, напоминаю тебе, что за тобой есть невыполненное поручение партгруппы: прочитать пьесы Булгакова "Пушкин", "Иван Васильевич", "Мольер". Это поручение ты получил в половине Октября. Оно остро в связи с разговорами самого Булгакова, что, если он не нужен Советской власти, — и т. д. и т. п.
Это поручение должно быть выполнено безусловно в течение января 1937 года.
Секретарь партгруппы Правления ССП Вл. Ставский».
В который уже раз судьбу драматурга Булгакова предстояло решать Всеволоду Вишневскому!
А судьбу Булгакова, оперного либреттиста, решали другие ответственные лица. Запись в дневнике Е.С. Булгаковой от 27 декабря:
«Пианист Большого Театра Васильев играл "Минина". Слушали: Керженцев, Самосуд, Боярский, Ангаров, Мутных, Городецкий, М[ихаил] А[фанасьевич] и Мелик. После — высказывания, носившие сумбурный характер.
Ангаров: А оперы нет! Городецкий: Музыка никуда не годится! Керженцев: Почему герой участвует только в начале и в конце? Почему его нет в середине оперы?.. Мне очень понравилось, что М[ихаил] А[фанасьевич] пришёл оттуда в три часа ночи в очень благодушном настроении, всё время повторял: Пет, знаешь, они мне все очень понравились... Я спрашиваю, а что же теперь будет?
По чести говорю, не знаю. По-видимому, не пойдёт».
Запись от 29 декабря:
«В "Советском искусстве" заметка, что "Минин" принят к постановке в этом сезоне. Ничего не понимаю!»
Тем временем год 1936-й, который принёс с собой столько неприятностей, подходил к концу. Елена Сергеевна записывала:
«Новый год встречали дома. Пришёл Женечка. Зажгли ёлку. Были подарки, сюрпризы, большие воздушные шары, игра с масками.
Ребята и М[ихаил] А[фанасьевич] с треском били чашки с надписью "1936-й год", — специально для этого приобретённые и надписанные...
Дай Бог, чтобы 1937-й год был счастливей прошедшего!»
Готовясь к встрече Нового года, Илья Сельвинский сочинил рифмованный тост:
«К старым годам бесталанным
В плен нам уже не попасть.
Пьём за всё, что дала нам
Наша советская власть!»
А драматург Афиногенов записал в дневнике:
«1937 год будет замечательным годом: 20-летие Октябрьской революции, конец канала Москва—Волга, вторая очередь метро, сто лет со дня смерти Пушкина».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |