Лето 1914 года супруги проводили в Саратове. Там их и застало известие о начавшейся войне, которой суждено было войти в историю как Первой мировой войне XX века. Если вспомнить о загадочных трёх сатанинских пророчествах, то это событие вполне можно считать первым сбывшимся.
На начало боевых действий мать Татьяны, Евгения Викторовна Лаппа, откликнулась весьма патриотично, оперативно организовав в Саратове небольшой госпиталь на полтора десятка коек. В нём до самого конца каникул и проработал, ухаживая за поступавшими с фронта ранеными, Михаил Булгаков.
Вернувшись к началу занятий в Киев, он узнал, что многие из его бывших однокурсников досрочно получили дипломы и отбыли в действующую армию. Ему же, отставшему от товарищей на год, предстояло ещё два университетских курса. И он с головой ушёл в учёбу.
В 1915-м Булгаков был признан «негодным для несения походной службы». Это означало, что на передовую его не пошлют, а в прифронтовой госпиталь мобилизовать могут.
Апрель 1916 года ознаменовался блестящим (с золотой медалью!) окончанием университета. Это дало право её обладателю не раз впоследствии говорить, что он «лекарь с отличием».
В книгах, посвящённых Булгакову, почему-то редко упоминается о том, какую врачебную специализацию получил он по окончании университета. А между тем «лекарь с отличием» стал урологом-венерологом, то есть в том числе и специалистом по тому самому заболеванию, что свело в могилу его отца.
Но войне, что разгорелась уже весьма основательно, требовались врачи совсем иного профиля. И доктор Булгаков пошёл работать хирургом в киевский госпиталь Красного Креста, который (вскоре после знаменитого Брусиловского прорыва) был переброшен поближе к зоне боевых действий наступавшей армии.
За мужем последовала и жена. Впоследствии она вспоминала:
«...в госпитале я работала сестрой, держала ноги, которые он ампутировал. Первый раз стало дурно, потом ничего... Он был там хирургом, всё время делал ампутации».
Работать в прифронтовой полосе пришлось недолго: в конце лета 1916-го Булгакова неожиданно откомандировали в Смоленск. Там он получил назначение в больницу села Никольского. В одном из булгаковских рассказов даётся объяснение этой неожиданной перемене места службы: опытных врачей мобилизовывали в действующую армию, а на их места направили выпускников медицинских факультетов:
«Весь мой выпуск, не подлежащий призыву на войну (ратники 2-го разряда выпуска 1916 года), разместили в земствах».
Смоленская глубинка встретила Булгакова не очень ласково. Об этом впоследствии он напишет в «Записках юного врача»:
«Если человек не ездил на лошадях по глухим просёлочным дорогам, то рассказывать мне ему об этом нечего: всё равно не поймёт. А тому, кто ездил, и напоминать не хочу.
Скажу коротко: сорок вёрст, отделяющих уездный город... от... больницы, ехали мы с возницей моим ровно сутки».
Михаил Афанасьевич уже вполне освоился на новом месте, когда из Киева сообщили, что ему выписано свидетельство об окончании университета. Произошло это 31 октября 1916 года. Вновь перед нами типичная «дьявольская» отметина — число «31» (то есть «13» наоборот)! Убеждённые материалисты имеют полное право на очередную ироническую усмешку!
Тем временем наступил год 1917-й. В мае месяце Булгакову предстояло отметить своё 26-летие — всё те же «два раза по "13"»! Суеверному молодому человеку впору было с тревогой поёжиться.
А тут ещё глушь сельская! Нелегко после шумной, переполненной людьми и событиями киевской жизни, после напряжённых месяцев, проведённых в прифронтовом госпитале, оказаться вдруг в тихой смоленской глубинке. Слишком большой был контраст! Любой почувствовал бы себя неуютно.
То, что ощущал тогда Михаил Булгаков, довольно подробно описано в его рассказе «Морфий». Все события там разворачиваются в самом начале 1917 года.
«...20 января.
...я очень рад. И слава Богу: чем глуше, тем лучше...
11 февраля.
Всё вьюги да вьюги... Заносит меня!.. С работой я свыкся. Она не так страшна, как я думал раньше. Впрочем, много помог мне госпиталь на войне. Всё-таки не вовсе неграмотным я приехал сюда».
Да, он очень быстро освоился, втянулся в спокойный, размеренный ритм сельской больницы, и его настроение изменилось. В том же рассказе «Морфий» сказано:
«Давно уже отмечено умными людьми, что счастье — как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы — как вспоминаешь о счастье, о, как вспоминаешь!
Что касается меня, то я, как выяснилось это теперь, был счастлив в 1917 году, зимой. Незабываемый, вьюжный, стремительный год!»
Но именно в этом «вьюжном, стремительном» году и случились два «незабываемых» события, заметно повлиявших на дальнейшую судьбу доктора Булгакова.
В феврале он получил отпуск и вместе с женой поехал к родственникам в Саратов. Туда и пришло сообщение о революции, которая смела самодержавие.
Это означало, что свершилось второе дьявольское пророчество!
Вскоре настал черёд и третьего сатанинского предсказания. Об этом Татьяна Николаевна рассказывала так:
«...отсасывая через трубку дифтеритные плёнки из горла больного ребёнка, Булгаков случайно инфицировался и вынужден был ввести себе противодифтеритную сыворотку. От сыворотки начался зуд, выступила сыпь, распухло лицо. От зуда и болей он не мог спать и попросил вспрыснуть ему морфий».
То, что случилось потом, — в описании самого Булгакова:
«Не могу не воздать хвалу тому, кто первый извлёк из маковых головок морфий. Истинный благодетель человечества. Боли прекратились через семь минут после укола».
(«Морфий»)
После первой инъекции Булгаков попросил сделать ему вторую. За второй последовала третья, затем — четвёртая...
«Лекарь с отличием» не мог не знать, какую опасность таит в себе эта «целебная» благодать, за «семь минут» избавляющая от любых страданий. Но, намаявшись от болей, зуда и бессонницы, он потерял самоконтроль.
Это была не первая встреча Михаила Булгакова с наркотиками. Ещё в 1913 году он предложил молодой жене поучаствовать в «эксперименте». Достав кокаин, сказал, что ему, как будущему врачу, необходимо знать, как человеческий организм реагирует на это зелье. Татьяна Николаевна вспоминала:
«Я по молодости лет, по глупости согласилась, вместо того чтобы устроить скандал. Мы жили мирно, никогда сильно не ссорились, но тут я должна была проявить характер, а вместо этого сама попробовала наркотик, зная, какие от него бывают беды. После кокаина у меня возникло отвратительное чувство, тошнить стало. Спрашиваю у Миши:
— Ну, как ты?
— А я спать хочу, — неопределённо ответил он и уснул.
Утром я к нему снова бросилась с вопросом:
— Как ты себя чувствуешь?
— Да так себе, — отвечает он, — не совсем хорошо.
— Не понравилось?
— Нет, — говорит.
И тут я успокоилась, а зря».
В 1917-м последствия были намного серьёзнее. Хотя поначалу казалось, что ничего страшного не происходит, просто сновидения стали чуточку ярче. Вот как описаны они в рассказе «Морфий»:
«Таких снов на рассвете я ещё никогда не видел. Это двойные сны...
Причём основной из них, я бы сказал, стеклянный. Он прозрачен...
...сквозь переливающиеся краски... выступает совершенно реально край моего письменного стола, видный из двери кабинета, лампа, лоснящийся пол...
...будить меня не нужно... я всё слышу и могу разговаривать...
Вредны ли эти сны? О нет. После них я встаю сильным и бодрым. И работаю хорошо. У меня даже появился интерес, а раньше его не было...
А теперь я спокоен.
Я спокоен».
Свои ощущения заболевший доктор стал записывать в дневник:
«По сути дела, это не дневник, а история болезни, и у меня, очевидно, профессиональное тяготение к моему единственному другу в мире...»
Он ещё не знал, что уже попал в цепкие объятия наркотического пристрастия, и потому писал с надеждой:
«...morphium hidrochloricum грозная штука. Привычка к нему создаётся очень быстро. Но маленькая привычка ведь не есть морфинизм?..»
Однако очень скоро пришло осознание того, что жить без регулярных инъекций он уже не может. Впрочем, герой рассказа «Морфий» (в нём совсем нетрудно узнать самого Булгакова) продолжает хорохориться:
«...если бы я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормальный человек может работать только после укола морфием».
Но действие наркотика быстро заканчивалось, и тотчас возникала потребность в новых инъекциях. В конце концов произошло то, что и должно было произойти: стойкое привыкание к коварному болеутоляющему средству. Доктор Булгаков стал морфинистом. В наши дни таких людей мы называем наркоманами.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |