Июль Булгаковы провели под Житомиром — на даче у знакомых. Работая над либретто оперы о Петре Первом, Булгаков послал письмо в Москву — Якову Леонтьеву и его близким:
«Дорогие друзья,
здесь прелестно! И вот, радуясь солнцу, речке, акациям, лицам, сладостному воздуху и надежде излечиться от утомления, и Люся, и я нежно вас целуем...»
Вернувшись в августе в Москву, Булгаковы обнаружили, что в столице мало что изменилось. Год 1937-й продолжал своё мрачное шествие. И продолжали исчезать люди. Но к этому успели уже привыкнуть. Привыкают же к затяжным осенним дождям и к зимним буранам! Раз кого-то арестовывают, значит, есть за что — дыма без огня не бывает.
В дневнике Елены Сергеевны появились новые фамилии:
«...Аркадьев арестован...
...писатель Клычков, который живёт в нашем доме, арестован. Не знаю Клычкова...
...слухи о писательских арестах. Какой-то Зарубин, Зарубин, потом Бруно Ясенский, Иван Катаев, ещё кто-то...
...арестован Бухов. Он на меня всегда производил мерзкое впечатление...
М[ихаил] А[фанасьевич] слышал, что в Ленинграде посажен Адриан Пиотровский».
Пожалуй, настало время спросить: а почему не «брали» Булгакова?
В самом деле, почему?
Может быть, не разрешал Сталин? Не давал санкции! Может быть. Но скорее всего, причина была в другом — писатель и так жил как бы в клетке, находясь под неусыпным надзором соглядатаев «битковых». А «одинокий волк» (когда он за решёткой) никому не страшен. Зато его присутствие (где-то рядом, совсем под рукой) приятно щекочет самолюбие. Тираны, как известно, во все времена любили устраивать в своих дворцах экзотические зверинцы. Кто знает, может быть, именно поэтому опальный литератор и находился как бы на свободе?
Зато статус поднадзорного «волка» отразился на судьбах родственников Булгакова. Так, 15 августа позвонила Ольга Бокшанская и сообщила, что её...
«...в последний день не пустили в Париж. Почему — неизвестно».
Да и зачем это обсуждать? Одним разрешают выезжать за рубеж, а другим нет, одних арестовывают, других оставляют на свободе... Об этом тогда старались не говорить, прекрасно понимая, как это опасно. Да и совать свой нос в чужие дела у интеллигентных людей было не принято. Не зря же Воланд произнёс:
«Каждое ведомство должно заниматься своими делами»!
Одно из таких «ведомств» (Бюро секции драматургов Союза советских писателей) вспомнило о Булгакове и прислало ему запрос. Писатель ответил заботливым коллегам:
«Дорогие товарищи!
По возвращении моём в Москву я нашёл у себя письмо Бюро Драмсекции от 29.7.37, в котором Бюро запрашивает меня о работе моей над пьесой к 20-летию Октября.
С большим сожалением я должен уведомить Бюро, что уже больше года я не занимаюсь сочинением пьес для драматических театров».
Кроме того, секция драматургов запрашивала, не нуждается ли Булгаков в каком-либо виде помощи от Бюро. Об этом — слово Елене Сергеевне:
«...в ответ на вопрос о помощи написал, что помощь они могут оказать, если похлопочут о квартире в Лаврушенском и об авансе во Всероскомдраме (так как денег у нас нет ни копейки).
Такое же письмо Тренёву — председателю драмсекции.
Пошли во Всероскомдрам. Просьба об авансе. Очень милое отношение...»
17 августа:
«Звонок Тренёва утром. Письмо уже получено и, по-видимому, произвело впечатление. Квартиры, конечно, не будет».
Однако последствия от письма всё-таки были — к Булгакову тотчас направили надёжного «успокоителя». Вот запись в дневнике от 20 августа:
«После телефонного звонка — Добраницкий. Сказал, что арестован Ангаров. М[ихаил] А[фанасьевич] ему заметил, что Ангаров в его литературных делах (М[ихаила] А[фанасьевича]), в деле с "Иваном Васильевичем", с "Мининым" сыграл очень вредную роль.
Добраницкий очень упорно предсказывает, что судьба М[ихаила] А[фанасьевича] изменится сейчас к лучшему, а М[ихаил] А[фанасьевич] так же упорно в это не верит».
В сентябре 1937 года Булгаков закончил работу над очередным либретто и 17-го числа направил Керженцеву письмо:
«Прилагая при этом экземпляр оперного либретто "Пётр Великий", сочинённого мною и сданного в Большой театр (согласно договорённости, по которой я обязался сочинять одно либретто в год для Большого театра), прошу Вас ознакомиться с ним».
А в дневнике Елены Сергеевны продолжали перечисляться «исчезавшие» лица:
«...арестован Литовский. Ну, уж это было бы слишком хорошо...
Слух, что арестован Киршон. М[ихаил] А[фанасьевич] этому не верит».
И вдруг 19 сентября явно обескураженная Елена Сергеевна записала:
«Дмитриев... говорил, что в Ленинграде видел Литовского».
Но не только о «врагах» и об «арестах» писалось в дневнике. Были записи и о самых обычных будничных событиях. Так, в конце сентября Калужский и Бокшанская, вытеснявшиеся Марианной Шиловской из дома в Ржевском переулке, наконец-то справили новоселье. И Булгаковы...
«...поехали к Калужским на новую квартиру — на улице Кирова. Квартира приличная, только крутая лестница. Был Гриша Конский».
Даже простые повседневные дела не обходились в те годы без недреманного ока закадычного «друга Гриши».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |