1
У Халила в комнате спущены на окнах бисерные занавеси, отчего солнечные лучи танцуют по стенам и полу радужными пятнами — синими, красными, зелеными, желтыми... Персидские ковры — вдоль стен, на полу, на оттоманке. На рабочем столе — ящик с акварелями, тушь, уголь, карандаши, ватманская бумага, узкогорлый дагестанский кувшин с веткой восковых розовых магнолий.
Алексей Васильевич сидит с ногами на оттоманке, перед ним на резной скамейке бутылка красного вина и стаканы. Халил-Бек ходит, неслышно ступая по ковру легкими остроносыми ноговицами. В руках у него кипарисовые четки. Он непрестанно перебирает их тонкими длинными пальцами. Ворот бирюзовой шелковой рубашки с рядом серебряных с чернью маленьких пуговиц расстегнут, открывая бронзовую, сухую шею.
— В конце концов, это свинство, — говорит Алексей Васильевич, окутывая себя облаком табачного дыма, — этому нет названия. Приехать сюда с каким-то опереточным черкесом, разъезжать верхом среди бела дня по городу, кланяться знакомым, и все это с дикой, фантастической целью — продать ревкому типографию... Надо же придумать что-нибудь нелепее! Типографию, даже не принадлежащую ему.
— А вы уверены, что он приезжал сюда только за этим?
Халил-Бек останавливается перед оттоманкой, пальцы его проворней перебирают четки; в радужном полумраке он похож на большую худую птицу, почуявшую опасность.
— Уверен ли я? Да за каким чертом было бы ему еще приезжать сюда? Беспокоить вас, подводить под подозрение, глупейшим образом вызывать из цирка... Когда и так...
Алексей Васильевич обрывает на полуслове и тянется за стаканом. От этой идиотской жары пересыхает горло; кроме того, вино теперь такая редкость.
— Вы счастливец, Халил!..
— Да, конечно, что ему еще здесь нужно, — медленно вторит Халил.
— Ничего, ровно ничего, — подтверждает Алексей Васильевич. — И эта продажа — тоже вздор, тоже пустяковинный предлог, авантюристская выходка, и ничего больше. Надо только знать, как он удрал тогда, перед отступлением белых, на автомобиле. Как сам себе выстукивал в редакции на машинке удостоверение о том, что он итальянский офицер... А на другое утро исчез так же быстро, как и теперь... Ну что же, каждый ищет для себя компанию наиболее приятную... Нужно отдать справедливость — Тифлис хороший город, несмотря на то что он столица кинтошской республики... И возвращаться оттуда... Нет, я бы на его месте...
Алексей Васильевич снова обрывает на полуслове, жадно глотая вино. Эта чертовская жажда...
— Да, да, что бишь я хотел сказать?
2
Халил-Бек ходит по комнате, щелкает четками — одна, другая, третья.
Если бы знать наверно, зачем приезжал Петр Ильич. Есть люди, с которыми возможен только один язык — язык оружия. Он аварец, дикарь — с этим ничего не поделаешь. У него своя мораль. Смерть тому, кто обидит женщину или ребенка. Но Петр Ильич, приехав в город, разыскал Халила, доверился ему и стал неприкосновенен. Он понимал, с кем имеет дело. Особа гостя — священна... Если бы только знать наверное, зачем явился сюда этот человек с холодными серыми глазами?..
— Он два раза проезжал по Лорисмеликовской улице, — говорит Халил-Бек, — два раза...
Алексей Васильевич смотрит на него с недоумением:
— Ну, и что же из этого?
Потом, после минуты молчания, пряча улыбочку в углах тонких губ, продолжает:
— Вы изумительный человек, Халил, — редкий экземпляр вымирающей породы. Даже Париж и наше искусство не сумели вас испортить. Вы наивное дитя, которому нет места среди нас. Я не шучу. Почему вы остались здесь?
— Я не мог уехать.
— Да, конечно, этот ответ разрешает все сомнения. Вы не могли уехать. Но и здесь вы не должны оставаться. Вы согласитесь со мной, если подумаете хорошенько. У нас не понимают простых чувств, не верят слову, не умеют подчиняться закону. Вы магометанин, Халил, и к тому же аварец, нелепый анахронизм среди нас, средневековый рыцарь, попавший в лавку торгашей. Все, что для вас непререкаемо и священно, мы продаем и покупаем.
— Она сказала — не уезжай.
— Благодарю вас за доверие, но я знал это раньше. Она сказала — не уезжай, как могла бы сказать — умри. Для нее это только слова, лишенные смысла. Она и не предполагает, что им можно верить.
— Она сказала — мы уедем вместе, — упрямо возражает Халил. Лицо его темнеет.
— Потому что ей стало скучно здесь, но на другой день она вам говорила другое. Наши женщины не умеют любить рыцарей, им смешны уважение к ним и благородство. Они рабыни сутенеров и авантюристов...
Некоторое время Халил молча, неподвижно смотрит на Алексея Васильевича. Резкая складка ложится у него между бровей. Глаза западают глубоко, смотрят прямо, не мигая, с непоколебимой решимостью. Небольшая, круглая бритая голова его точно вылита из бронзы. Потом он бесшумно опускается на корточки рядом с Алексеем Васильевичем, сжимает сухими длинными пальцами его руку, говорит раздельно и твердо:
— Ты мой гость, мой кунак, и я выслушал тебя. Но больше говорить не надо. Понимаешь?.. Я ее люблю.
3
— К вам можно?
Халил-Бек вскакивает на ноги, идет к двери, раздвигает бисерный занавес.
— Конечно, можно.
На пороге Милочка. Под мышкой у нее зажаты книги и рукописи, волосы растрепаны, голые ноги в пыли. В смущении останавливается, оглядываясь по сторонам, кивает Алексею Васильевичу, оправляет холстинковое свое платье. Она не помешала? Нет? Собственно говоря, ей нужно было спросить у Халила рейсфедер и резинку. Если он может одолжить ей это на день?.. Ну вот — спасибо... На дворе невероятно жарко. Прямо нечем дышать. Но она не сядет. Нет, ей некогда. Она очень спешит... Правда, в столовой сегодня дежурит Соня, но ей нужно заглянуть и туда — с утра она не была дома, и мама, конечно, беспокоится. Она только что из студии, где Бауман читал о прерафаэлитах... Оттуда она зашла в театр, ей нужно было повидать Томского...
Милочка опять смущенно оглядывается. Потом вскидывает агатовые свои глаза на Халила и с внезапной решимостью говорит:
— Ланской очень плохо... Она лежит в уборной. Послали за доктором...
— Что?
Халил хватает Милочку за руку так резко, что она чуть не падает на колени.
— Да, ей нехорошо, — шепчет девушка, глядя на Алексея Васильевича, точно ища у него поддержки.
Алексей Васильевич встает с оттоманки, берет свою фуражку и почему-то сбивает с нее пыль.
— Ничего ужасного, конечно, не произошло, — говорит он. — Милочка не может не преувеличивать, это динамит, а не девушка... Но в чем, собственно, дело? Только, пожалуйста, точно и без лишних слов.
У Милочки дрожат руки, глаза влажны.
— Я не знаю, я не знаю; мне кажется, она отравилась...
4
На едва освещенной сцене идет репетиция «Революционной свадьбы». У суфлерской будки за столиком сидят Томский и суфлер. Репетиция затянулась из-за внезапной болезни Ланской, актеры нервничают. Они торопятся, забывают свои реплики, путают мизансцены, больше заняты новостями из уборной.
Томский перестал волноваться, призывать к порядку, ему самому надоели и пьеса, и актеры — ему хочется есть, его клонит ко сну.
— Товарищи, прощу вас, — начинает он и тотчас же бессильно опускает седую голову.
Болезнь Ланской совершенно расстроила его, лишила последней энергии. Нужно заменить ее в сегодняшнем спектакле. Или ставить другую пьесу, объясняться с заведующим подотделом искусств, весь день ухлопать на беготню и разговоры. Он смотрит усталыми глазами на книгу, лежащую перед ним, едва разбираясь в собственных пометках. «Переход налево, переход в глубину зала».
— Прошлый раз я не садилась, — возражает актриса.
— Вы не садились?
Не все ли равно, в конце концов? Сядет она или встанет.
— Игнатий Антонович, а мне можно быть в черных чулках? — у меня нет белых, — спрашивает другая.
Томский смотрит на нее улыбаясь; она играет субретку времен французской революции.
— Конечно, милая, что делать — играйте в черных.
5
— Где Ланская?
Халил-Бек хватает старика за плечо, склоняет над ним свое бронзовое лицо.
— Ланская? Ах, это вы. Я сейчас... Идемте... Мы послали за доктором. Но разве доищешься? Ей как будто бы лучше. Вот сюда. Осторожней! Две ступеньки, направо, направо...
В ящике-уборной — клубы табачного дыма, в которых маячат актеры. На рваной, грязной, безногой кушетке лежит Ланская. Глаза ее с расширенными зрачками испуганно и дико вращаются. Она водит руками по груди, по коленям, вниз, вверх, точно силится снять с себя паутину. Дыхание у нее прерывисто, громко, как у запаленной лошади.
Боже, как это страшно! Вы не знаете! Как это страшно. Ей казалось, что она сходит с ума, что земля уплывает у нее из-под ног, а каменная глыба неуклонно идет на нее, заполняет всю комнату, поглощает ее.
— Я не могу больше видеть горы, боже мой, я не могу их видеть!
Ее держали за руки. Она отбивалась, как пойманный вепрь, скаля зубы, впиваясь ими в тех, кто пытался успокоить ее, кричала сдавленным, задыхающимся, рысьим криком, полным смертного ужаса.
Потом обессилела, сдалась, покорилась, забилась в угол, поводя очумелыми глазами. Долгое время лежала без сознания, одеревенев, глухая к окружающему, без мысли, в тупом бесчувствии.
Алексей Васильевич берет ее руку и слушает пульс. Халил-Бек стоит у ее ног — прямой, терпеливый, верный. Милочка боязливо выглядывает из-за его плеча. Актеры, актрисы толпятся у двери, курят и шепчутся.
— Прежде всего ее нужно отвести домой, — говорит Алексей Васильевич, — уложить в постель и дать полный покой. Играть она, конечно, ни сегодня, ни завтра не может. А там — послать за доктором. Но это не так важно. Все пройдет само собой.
— Но что с ней?
Любопытные лица вытягиваются.
— Пустяки — нервное потрясение, переутомление... Типичная неврастения. На мой взгляд. Я кое-что в этом смыслю. Так, малую толику, но я ведь не врач.
Алексей Васильевич подымает плечи, разводит руками и идет к двери.
На сцене его останавливает Томский.
— Мне-то вы можете сказать, что с ней. Отравление? Да? Если бы вы знали, как меня взволновала эта истерика... Я никогда не видал такого ужаса. К тому же сегодня «заказной спектакль».
Алексей Васильевич берет Томского за руку и, оглянувшись, говорит пониженным голосом:
— Извольте, Игнатий Антонович! Ланская кокаинистка, но, должно быть, неопытная — не втянулась. Предельная норма кокаина, какую может свежий человек вводить в свой организм, не более 0,03... У запойных кокаинисток вырабатывается противоядие — тогда они гарантированы от случайностей. Ланская переборщила. У нее были неприятности, кое-какие свои дела, по всей вероятности — она хотела забыться. Кокаин в медицине называют «коварным ядом», отравление им вызывает галлюцинации, панический страх, все то, чему вы сейчас были свидетелем... Но этот урок ей вряд ли пойдет на пользу... Вряд ли... Во всяком случае, Игнатий Антонович, помните, что я вам ничего не сказал... Я частный человек, журналист, кой-что маракующий в медицине, — и только. Я не врач, прошу вас, ради давней дружбы, — помните это... Да, да — человек без определенной профессии. Член рабиса, завлито областного подотдела искусств.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |