Глава первая

1

Входная дверь скрипит, распахивается настежь и снова с шумом захлопывается. В ту минуту, когда кто-нибудь входит, солнце полонит все помещение, захлестывает его колющим, непереносимым светом, от которого начинают болеть и слезиться глаза. Сидящие за столиками прикрывают лица газетными листами или отворачиваются. Растянувшаяся у стойки собачонка просыпается, чихает, начинает искать блох. Потом снова все погружается в мреющий полумрак, где вьются, вьются золотые пылинки.

Иногда раздаются негромкие возгласы:

— Пожалуйста, порцию мацони.

И тотчас же на зов подымается из-за крайнего от входной двери столика темноволосая, смуглая девушка, откладывает в сторону развернутую книгу, которую она только что читала с глубоким вниманием, быстро шаркая красными чувяками, надетыми на босу ногу, идет к стойке, берет маленький пузатый глиняный горшочек с кислым молоком и несет его посетителю.

Ее лицо, за минуту перед тем внимательно-сосредоточенное, теперь приветливо и деловито.

Она ставит мацони на столик перед посетителем и говорит ему несколько слов, как раз столько, чтобы не казаться навязчивой, несколько ничего не значащих слов, звучащих в ее устах искренним приветствием.

Она знает каждого из тех, кто бывает в этом скромном кафе, со многими у нее чисто приятельские отношения.

Сделав свое дело, она возвращается на место, погружается в чтение. Подпирает подбородок выше локтя обнаженной рукой, морщит низкий, выпуклый лоб, сдвигает густые, лапчатые брови, вся уходит в книгу. Изредка, не отрывая глаз от страницы, нашаривает папиросу и спички, закуривает, глубоко затягиваясь, окутывает себя въедливым табачным дымом, читает.

У нее перепелиные глаза, широкий мягкий нос, круглый с наивной ямочкой подбородок, спелые ягодные губы. Ей не больше двадцати лет. На ней простое, крестьянского сурового полотна платье. Волосы круглыми упрямыми кольцами падают на уши и на лоб. Она закинула ногу на ногу — так ей удобней сидеть, — ее красный чувяк на поднятой ноге едва держится, обнажая розовую пятку.

2

Из открытой настежь двери кухни распространяется запах жаренного на постном масле лука, слышится стук ножа по доске, бульканье, всхлипывание кипящей воды.

Сквозь пар и чад видны две движущиеся женские фигуры. Они ни на минуту не остановятся. Их руки то подымаются вверх, то быстро перебирают что-то, достают из корзины, режут, моют и бросают в кипящую воду.

— Милочка! — кричат оттуда.

— Да, мама, — тотчас же отвечает девушка и бежит на зов.

— Котлеты готовы, можешь подавать, — говорит хозяйка, отирая полотенцем руки.

Это высокая, худая женщина с усталым, когда-то красивым лицом, с такими же агатовыми глазами, как у дочери. Но черты лица ее тоньше, а обнаженные по локоть, огрубевшие, потрескавшиеся, потемневшие руки еще не утратили чистоты линий.

Девушка берет большой жестяной поднос, ставит на него тарелки — они звякают веселым звоном — и стоит перед плитой, обволакиваемая паром, в то время как мать деревянной лопаткой кидает на тарелки шипящие котлеты.

Приторный, щекочущий запах жареного лука, масла, мяса забирается ей в нос и нёбо. Она чихает, весело смеется, поблескивая глазами, отмахиваясь головою от липнущих мух.

— Сегодня у нас диспут о Пушкине, — говорит она, — страшно интересно. Тов. Авалов читает доклад. Он доказывает, что Пушкин мещанин и реакционер, что он пошляк и не нужен современности. Оппонировать будет Алексей Васильевич. Если бы ты только видела, как он возмущен. Если бы ты только видела!

Она, смеясь, взмахивает головой.

— Ради Пушкина он забыл даже свою осторожность. Бедным нашим поэтам не поздоровится.

— Я бы на его месте не стала спорить с ними, — возражает мать, поливая котлеты соусом.

«Ах, мама, мама! Разве она что-нибудь понимает. Ведь это так интересно».

И, неся перед собой большой поднос с порциями котлет, Милочка быстро идет из кухни, шлепая красными чувяками, в столовую, где ее ждут голодные посетители.

3

В кафе-столовой у Дарьи Ивановны посетители бывают в разное время разные. Рано утром, до службы, забегают всевозможные заведующие с портфелями, наскоро пьют чай, едят мацони. Все они живут на холостую ногу, дома у них ералаш — самовара не ставят. Они пьют чай, сидя на краешке стула, читают газету, жуют чурек — все в одно и то же время. Многие так торопятся, что забывают расплачиваться. Тогда Милочка записывает их фамилию на стенке у стойки. И если кто-нибудь из них не появляется в столовой, то на память о них только это и остается.

Потом наступает перерыв. Слышно, как жужжат мухи, как чешется собака. Дверь с улицы открыта настежь, приперта кирпичом. Утренний воздух свободно проникает в комнату; можно разглядеть каждый ее угол, все ее убогое убранство.

Потолок черен от копоти, краска давно облупилась с отсыревших стен, деревянные столы стоят как попало — потемневшие от пролитого на них жира, по чистому в эту пору полу бегут вытоптанные дорожки. Над стойкой — панно, писанное Милочкой на дикте: смерть во фраке танцует с Коломбиной, у ног их лежит плачущий Пьеро. Под этим панно, чинно в ряд, горшочек к горшочку, расставлено мацони, на блюде рядом — живая, кудрявая, остро пахнущая зелень — тархун, черемша, редиска, петрушка. В пустом запыленном стеклянном шкапу — пустые запыленные винные бутылки, педаль от рояля, коробки от гильз.

Дарья Ивановна вернулась с базара — готовится к тяжелому, полному чада, стука, жары дню. Ее движения спокойны, уверенны, на лице еще не залегла печальная усталость.

Кухарка гремит у плиты — швыряет поленья дров, наливает в бак воду.

Время от времени она прерывает свою шумную работу, выпрямляется, с остервенением скребет стриженую голову. По всей вероятности, она забыла что-нибудь важное. Потом начинает стучать и греметь еще яростней. С Дарьей Ивановной она большая приятельница.

— Раньше я бы с вами и разговаривать не стала, ну а теперь, как вы мне товарищ...

И смеется, растягивая рот до ушей.

Солнечные лучи все уверенней овладевают комнатой.

4

Милочка сидит со скамеечкой (для ног) у порога кафе. На коленях у нее книга, но она не читает. Она смотрит вперед, щурит глаза. Улыбка остановилась у нее на губах — неясная, неопределенная улыбка, случайно вместе с солнечным лучом, упавшая на лицо. Может быть — только лишь отражение неба, гор, буйной листвы, шумов пышно зацветающего лета.

Впереди убитая булыжником площадь, на ней полуразвалившаяся водокачка, из которой бежит, бежит не переставая вода, образуя топкую лужу, края ее заросли травой, пробившейся между камней.

Слева врос в землю приземистый, раздавшийся в стороны дом. Он выкрашен в желтую краску, стены его заклеены афишами, на фронтоне красное, выцветшее на солнце полотнище: «Первый Советский театр».

За площадью стремится вверх прямая стрела бульвара. Каштаны и акация, сплетая над ним свои ветви, образуют зеленый шатер. Зеленые зыбкие пятна покрывают частой сетью песок дороги. Кажется, что идущие по ней люди пляшут, овеянные винным духом цветущих деревьев.

Вдали они образуют сплошную бархатную стену, сливаясь с кудрявым подножием Столовой горы. Ее косо срезанный конус, с еще не стаявшим на вершине снегом, победно блистает в лазоревом небе. Она открывает путь в неведомое сказочное царство, в буйный мощный хаос камней, лесов, бесноватых потоков льда, — в неизмеримое девственное царство земли и солнца.

В агатовых глазах Милочки отражается весь этот мир. Она сидит, подперев ладонями подбородок. «Старинные мастера» Фромантена у нее под локтем. В ушах неумолчно гремит орган Терека, особенно явственно звучащий в эти ранние утренние часы. Весь воздух рассыпается в прах под ударами его глубокого рокочущего голоса.

5

Вдоль бульвара идут редкие прохожие.

Напротив в низеньком домике открылось окно, блеснув радужными стеклами. Рыжий перс в плоской, круглой тюбетейке выкладывает на широкий подоконник плоский — блином — белый лаваш и продолговатый с загнутым вверх, как у туфли, концом чурек.

Чистильщик сапог, черный, как его мази, сел на обычное свое место — угол бульвара и площади. Он кричит, выбрасывает из глубины горла шершавые, угловатые, как битый щебень, слова.

Сверкая спицами колес, проносится велосипедист. Он самоотверженно работает ногами, лицо его вдохновенно. Клетчатая кепка сдвинута на затылок.

— Доброе утро! — кричит он Милочке и исчезает в зеленой сени бульвара. Это поэт Авалов.

Милочка встает со скамейки. Она поднимает руки вверх, сплетает над головой пальцы — холстинковое платье открывает до колен обнаженные загорелые ноги. Воздух до краев заливает грудь запахами, радостью, солнцем...

Рядом с нею затихает лошадиный топот. Какой-то всадник легко и быстро прыгает с седла. На нем коричневый бешмет, высокая белая папаха. Глаза его смеются из-под сросшихся густых бровей. Милочка опускает руки, платье снова скрывает ее колени. Загар на щеках кажется смуглее.

6

Зовут всадника Халил-Беком. Он аварец — первый единственный художник в своей стране. Черты его резки, тонки, узкая талия туго стянута ремешком; походка, как у горцев, кажется танцующей. В нем живут неслиянно два человека — европеец и азиат, дитя, улыбающееся солнцу. Он привязывает коня к фонарному столбу.

— Доброго утра, — говорит Халил гортанным голосом, — приятного дня, — и двумя пальцами касается лба у края папахи, как делают это все мусульмане.

— Вы ездили в горы? — спрашивает его Милочка, ставя перед ним стакан чаю.

— Я ездил смотреть на горы, — возражает он, — горы далеко... Но с Чертовой долины Казбек виден особенно четко. Он стоит, как седой пастух над стадом своих овец.

— Я хотела бы побывать на его вершине, — мечтательно говорит Милочка. — Я знакома с маленькой старушкой, первой из людей взобравшейся туда. Она была там впервые много лет назад и с тех пор каждое лето отправляется туда, точно правоверный в Мекку. Несмотря на свои седые волосы, она все еще кажется молодой. А какие там цветы расцветают под снегом...

Халил-Бек пьет чай, белые зубы его впиваются в мягкий чурек, пахнущий спелым пшеничным колосом, а глаза улыбаются, глядя на Милочку. Ах эти женщины, разве они что-нибудь понимают. Они всюду хотят проникнуть, до всего дотронуться пальцами, разоблачить все тайны.

Так они разговаривают, оба склонясь над круглым столиком.

Милочка любит слушать рассказы Халила об Аварии — этой оторванной от мира стране, высоко вознесшейся на горах Дагестана. Там девушки ранним утром ходят к роднику за водою — только тогда их может увидеть греховный глаз юноши. Там до сих пор еще звучит песня Гейлюна, этого солнечного бога, ушедшего от людей, чтобы на высотах зверям и птицам петь свои песни о том, как прекрасны и благословенны небо, земля, травы, плодоносящая жизнь.

В кафе входят все новые и новые посетители. Они смеются, громко говорят, размахивают руками, рассказывают о своих делах так, точно находятся у себя дома. Это бритые актеры и актрисы. Они спешат на репетицию, у них на счету каждая минута, режиссер назначил сбор ровно в двенадцать — раз навсегда. За опаздывание вывесят штраф. Это не реклама, а «уж будьте у Верочки».

Вот потому-то они и толпятся у Дарьи Ивановны, стоя едят мацони, обжигают себе губы чаем.

— Вы только подумайте, нет, вы только подумайте! — кипятится одна из них. — Я встаю в шесть утра, убираю комнату, приношу с Терека воду, потом бегу на базар, с базара домой, ставлю чайник, кормлю детей, колю дрова и бегу в театр. Разве можно поспеть вовремя?

И все поддерживают ее, находят новые доказательства нелепости постановления режиссерской коллегии, все новые оправдания своей неаккуратности.

— Не забывайте к тому же, сколько выходит времени на то, чтобы продать брюки, — рокочет чей-то бас. — Я каждую неделю продаю что-нибудь из своего гардероба. Скоро мне не в чем будет играть.

Так проходит минута за минутой, солнце плывет к зениту, оно не собирается остановиться — не внемлет никаким оправданиям — неуклонно свершает свой путь.

Актеры стоят, размахивают руками, изо дня в день заводят шарманку на один и тот же нудный мотив.

Но вот хлопает дверь, в кафе врывается юноша в обмотках и с длинными вьющимися волосами.

— Да что же это такое? — кричит он. — Я же не могу, всамделе! Не бегать же мне по всему городу. Я отказываюсь работать, я не лошадь, всамделе!

И снова скрывается за дверью, потому что он отвечает за всех, потому что он помощник режиссера, он сам опоздал и в душе рад, что опоздали другие.

7

— Вы знаете, что такое ждать?

Актриса Ланская останавливается у столика, где сидит Халил-Бек. В руках у нее прут — гибкий зеленый прут, которым она ударяет себя по юбке. Губы ее ярко накрашены, лицо бледно.

Халил опускает глаза:

— Да, я очень хорошо знаю, что такое ждать.

Милочка смотрит на них с недоумением, но ей некогда задумываться, она бежит на зов.

— Пожалуйста, запишите на нас — две порции мацони, фунт чурека и стакан чаю.

— Хорошо, хорошо, я не забуду.

И в кафе снова водворяется тишина.