1
Генерал не может заснуть. Вот уже три часа после свадьбы, как уехала Лизочка к своему управделу, а он не спит. Ворочается, кряхтит, открывает глаза, минут пять лежит, глядя в ночную муть перед собою, потом, пытаясь не скрипеть кроватью, чтобы не разбудить жену, опускает ноги на пол и идет босой на цыпочках в столовую. Там он щелкает выключателем, дает свет, смотрит на запыленные в люстре лампочки — из них три перегорели, горят только две — одна угольная, другая — «Осрам», — стоит, смотрит, щурит глаза, качает головой, потом тушит свет и зажигает его снова.
— Ерунда, — бормочет он.
Опять тушит, опять зажигает.
— Эдисон выдумал... Ерунда.
Закладывает руки за спину, прохаживается по комнате вокруг стола — в кальсонах и ночной рубахе навыпуск, — сначала справа налево, потом слева направо.
У него чешутся пятки. Прохаживаясь, он разминает ноги, ударяя их друг о дружку. Все окружающее чрезвычайно его занимает; он приглядывается, присматривается, считает стулья, каждый раз сбиваясь со счета. Их должно быть двенадцать, а сейчас — семь. Где могут быть остальные? Он напрягает память, начинает раздражаться — кровь глухо приливает к шее, — тянет себя за бороду, выщипывает волосок за волоском, но тотчас же замечает на стене картину — рисунок Лизочки в золоченой раме — спичечная коробка, на ней дымящаяся папироса. Это она рисовала, когда училась в шестом классе Бобруйской гимназии... Лизочка.
Кряхтя берет генерал один из семи стульев, приставляет к стене, влезает на него, поправляет раму, пыль сыплется ему на бороду. Из-за рамы падает на пол сверток.
— Дурак, — шепчет генерал, — дуракус.
Слезает со стула, шарит по полу.
— Вчера я сам их туда запрятал. Дурак...
В свертке колода карт. Карты нельзя держать дома. За них можно уплатить штраф, даже «отсидеть». Генерал любит раскладывать пасьянс, а генеральша сердится. Чтобы успокоить ее, он придумал прятать их каждый раз в новом месте и тотчас же забывал.
— Что за штукенция, — ворчит он, — не понимаю, отлично помню, положил сюда, вот нету... Чего-с?..
2
За окном темень, тишина, враждебный мир. В комнате светло. Попахивает вчерашним обедом, сном, летает комариный писк почивающей генеральши, шуршат под потолком в кругу света встревоженные мухи.
Генерал сидит в голове стола, на помятой пятнистой скатерти раскладывает пасьянс.
Это особенный пасьянс — для него нужна вся ширина стола.
Размещая карты, генерал грудью наваливается на стол, фукает от натуги, тянется рукой то вправо, то влево, топыря короткие, волосатые, с пожелтевшими ногтями пальцы.
Лицо его сосредоточенно и серьезно, губы под спутанными заспанными усами шлепают над беззубой челюстью, глаза по-детски внимательны.
— Перекинем, — говорит генерал, перекладывая в колоде верхнюю карту вниз, — поможем судьбе. Выкрутон — с вашего позволения, — без этого нельзя. Не раз-ре-ша-ет-ся. Ведь вот подлец Томилин, как умел передергивать — не заметишь. А честнейший парень. Благороднейший! Красавец, говорун, строевик... Что он там за Лизочкой ухаживал — это, конечно, вздор, бабьи сплетни... А все-таки... Бу-бу-бу, бу-бу-бу.
Генерал замолкает, опускает голову, смотрит пристально на валета червей. В глазах у него рябит. Мурашки бегают по векам. Он смахивает их кистью руки, но это не помогает...
— Разрешите, господин полковник, у вас Лизочку похитить. Мы с ней думаем новые страны открывать по Березине.
— В мое время этого не спрашивали, господин поручик. Увозили — и все тут.
— А ты не будешь плакать, папка? — спрашивает Лизочка и трется щекой о сюртук...
Он собирает поспешно со стола карты, завертывает в обрывок газеты, встает, сосредоточенно думает, куда бы их спрятать. Но какая-то другая мысль мешает ему сосредоточиться.
— Ну да, конечно. Чего-с? Вы что-то хотите сделать?
— Ерунда-с. Форменная ерунда! И нечего об этом. Ничего! Опоздали. Не торопитесь, опоздали, генерал!
Глаза все еще в тумане. Ощупью идет старик к буфету, шарит по полкам. В дальнем углу, под салфеткой, он находит кусок чурека, жадно ест его, жует остатками зубов, горбится, спешит.
«Сударыня моя, их превосходительство, завтра ругаться будут, — думает он, — а на каком основании? Ей достопочтенный зять реквизнет. Ничего. Бедные родственники — с благодарностью».
3
В передней раздаются шаги. Кто-то, стараясь не шуметь, закрывает дверь на лестницу и проходит в соседнюю комнату.
Генерал подымает голову, прислушивается. Во рту недожеванный чурек.
Скрипит передвигаемый стул, все затихает.
— Явилась, — бормочет старик, — Психея.
Проглатывает кусок и идет к выключателю, но внезапно через стену до него доходит придушенное всхлипывание. Он останавливается, смотрит на дверь в передней, силится что-то понять. Плач то затихает, то усиливается. Генеральское сердце бьется сильнее, кровь снова подымается к затылку. Старик хмурит брови, борода его ползет в сторону, глаза таращатся. Он топочет босыми ногами к двери, распахивает ее в переднюю, кричит охрипшим басом:
— Чего-с?
В передней темно. Из комнаты Ланской тянется тусклая полоса света. Она проходит через щель.
— Чего-с? — повторяет генерал.
Но плач не умолкает. Он становится тише, точно его стараются заглушить, закрыв лицо руками или уткнув лицо в подушку.
Старик забывает, что он в одном нижнем белье. Слышит только беспомощное это всхлипывание и не может остановиться, не имеет права. Открывает вторую дверь, стоит, расставив ноги, в длинной белой рубашке, с голой волосатой грудью. Мурашки мешают ему увидеть. Он поводит головой по комнате и едва-едва замечает наконец Ланскую.
Она сидит спиной к нему перед зеркалом, упав головой и грудью на руки, вытянутые вдоль стола. Худые плечи прыгают, обесцвеченные волосы под боковым светом кажутся седыми.
Минуту старик всматривается в плачущую выставив вперед мочальную бороду; сам хорошо не знает — Лизочка ли это сидит или Ланская? И та и другая вместе. Мохнатые брови ползут к переносице, глаза уходят глубже, нижняя губа отвисает.
Он начинает сопеть носом, круто поворачивается к двери, но тотчас же снова оглядывается на Ланскую.
Лицо его строго, глаза пристальны, он даже кажется выше, когда подходит к Зинаиде Петровне и стоит над ней. Потом медленно проводит рукою по волосам плачущей и молча поспешно тыкается шершавыми губами в ее лоб.
Она подымает к нему свое лицо, мокрое от слез, в красных пятнах, постаревшее лицо, и говорит покорно и тихо:
— У меня больше ничего нет. Совсем ничего. Понимаете, генерал, — я пустая.
Она замолкает, всхлипывает, слезы сдавливают ей горло.
— Нет, нет, нет, — хрипит она, раскачиваясь, кусая руки; до крови кусает сухие свои пальцы. — Так больше не должно быть. Нет!..
4
Сны всегда необычайны. Они так не похожи на то, что только что пережил человек. Сразу переносят его в иной мир, дают иные ощущения, делают его легким.
Милочка хорошо даже не помнит, когда и как она заснула. Просто после поспешного, неожиданного ухода Ланской она еще помоталась по комнате, порылась в своих тетрадях, но волнение и недоумение, почти страх не оставляли ее. Тогда она открыла окно и села на подоконник, взобравшись на него с ногами.
«Зачем она это сделала? — упорно думает Милочка. — Не нужно было, не нужно. Я бы так не могла. Я бы уехала».
Она закутывается в свой платок, сидит, смотрит перед собою. Земля тяжело дышит. Ветер налетает порывами — деревья шипят, машут ветвями и затихают. Серые клочья низко ползут по небу, но в воздухе душно, как в печи после хлебов. Все полно движения, тайной жизни во мраке. Легкие тени скользят, сталкиваются, уплывают. Одна пора года уступает место другой. Милочке кажется даже, что она слышит голоса, перекликающиеся друг с другом.
— Завтра, — шепчет она, — завтра. Какая радость!
И тут же перебивает себя:
— Что завтра? — да... Халил... я скажу ему...
Но он бежит от нее... Перед ней широкий луг... Солнце заливает ее всю. Она бросается вперед — в луга, в медовый запах, в поющую голубую даль...
— Постой, побежим вместе...
Она видит его лицо — смеющееся детское лицо, белые зубы, стриженую голову.
— Вот, — говорит она, — возьми соломинку, будем пускать мыльные пузыри. Хочешь?..
Они садятся на траву — она и Халил.
Между ними блюдечко с мыльной пеной. Они наклоняются, поочередно надувают щеки — на конце соломки растут радужные шары.
Отрываясь, они несутся вверх, танцуя — плывут к солнцу, пламенеют, переливаясь всеми цветами радуги, исчезают в безбрежной сини...
— Боже, — говорит Милочка, не находя больше слов.
Ее самое подымает, несет прилив бесконечной, легкой радости...
Она не чувствует своего тела — только солнце, запахи, небо... прозрачный, льющийся всеми красками купол...
5
— Милочка, родная, дорогая моя, Милочка! — говорит Ланская, целуя девушку в зарумянившиеся от сна щеки, в глаза, губы, платок. — Ты так и проспала всю ночь, сидя на подоконнике. А я, только солнце встало, — к тебе...
Милочка смотрит на Зинаиду Петровну, ищет в ее глазах ответ.
— Ты видела его? Ты едешь?
И тотчас же замечает, как осунулось лицо подруги, какие синие тени под глазами, как прозрачен лоб, тронутый на висках мертвенной желтизной.
— Зина, — говорит она, — Зиночка. Тебе очень трудно. Я знаю...
Ланская припадает к ее коленям, зарывается лицом в платок и молчит — слез нет больше...
— Я хотела позвать тебя тогда, думала остановить. Зиночка, подыми голову. Это пройдет. Ты будешь счастлива. Я знаю...
Зинаида Петровна не откликается, потом быстро встает, говорит спокойно и деловито:
— Пустяки. Конечно, это пройдет. Не думай, что мне тяжело. В конце концов — мне все равно.
— Как — все равно?
Милочка испуганно, недоуменно взглядывает на Ланскую. Ланская садится рядом с Милочкой, поправляет ее растрепавшиеся волосы.
— Сейчас я знаю это лучше, чем когда-либо. Я не люблю Халила...
Она замолкает, сидит тихо, смотрит вперед себя — за крышу сарая на розовеющее двугорбье Казбека.
— Но изменить я ничего не могу. Ничего. Я уеду отсюда, но не в горы. Дарья Ивановна нагадала правду. Здесь мне нечего оставаться.
Лицо ее заостряется, глаза смотрят жестко.
— С этим ничего не поделаешь, — говорит она, — это сильнее меня. Напрасно только я упиралась и валяла комедию. Петр Ильич знает меня лучше. Вот человек, который меня знает.
По щеке ее скользит солнечный луч, но выражение терпкой, упрямой мысли не сходит с ее лица.
Милочка не может поверить ей. Нет. Разве в такой день можно так думать? Можно не любить? Не желать счастья?.. Все это от бессонной ночи, от кокаина... Она подвигается ближе к Зинаиде Петровне, обнимает ее за плечи, говорит взволнованно:
— Зиночка, ты сама не знаешь, как нужно, как важно жить сейчас, именно сейчас...
Солнечные лучи ударяют ей в глаза. На платке росный бисер. Весь сад покрыт росой. За зеленой крышей сарая четко, как никогда, пламенеет снежный Казбек.
Милочка спускает отекшие ноги в сад, ладонями прикрывает щекочущие веки, выпрямляет грудь. Халил, Халил, Халил...
Она прыгает наземь. Ей хочется двигаться, смеяться, петь, она не знает, что с собой делать. Откуда это огромное, бешеное счастье? Разве так можно? Ах, как необычайно утро... Или это все еще сон?
6
Калитка скрипит на болте и с сухим треском захлопывается снова. В тишине раннего утра этот стук особенно резок.
Милочка делает шаг на улицу. Перед нею Кирим.
— Ты ко мне?
Он говорит тихо и медленно:
— К тебе. Передай, кому — знаешь, — сегодня ночью убили Бека.
Милочка смотрит на Кирима оцепенев, ясно слышит каждое его слово, но не понимает — растерянная улыбка бродит по ее лицу. Едва шевеля немеющими губами, она бормочет:
— Убит Халил? Убит?..
— Да, — все тем же бесстрастным голосом отвечает старик. — Я сам видел.
— Неправда!
Это кричит Ланская. Она подошла незаметно. Злыми, кошачьими глазами смотрит на Кирима.
— Ты врешь, старик! Это правда. Он не может быть убит...
Кирим не отвечает ей, даже не пытается возразить.
— Милочка, ведь это же неправда? Этого не может быть? — повторяет Ланская, растерянно озираясь. — Как же это так? Кирим, ты наверно знаешь? Откуда ты знаешь это?
— Вместе был. Бек сюда ехал — меня не слушал, револьвер взял. Пропуск не был, остановили, — а он не слушал. Стрелять стали... Бек с лошади упал. Я поднял, увез... Не нашли нас — темно. Хоронить буду. Он мне кунак...
Ланская переводит пустой свой взгляд на Милочку, точно ищет у нее поддержки.
— Ну вот, — бормочет она, — ну вот...
И, внезапно наклонившись к девушке лицом к лицу, выкрикивает:
— Что же ты молчишь? Почему же ты молчишь? Ведь ты любишь его! Любишь?
Она повторяет это несколько раз:
— Любишь!.. Любишь!
Одни и те же слова помимо ее воли с хрипом вырываются из ее горла.
Милочка сжимает нестерпимо жгущие, точно внезапным огнем опаленные веки и молчит. Потом снова открывает глаза и переводит их на Ланскую. Взгляд ее тяжел, упорен, пристален.
— Молчите, — говорит она, — вы должны молчать.
Старик сурово топорщит сросшиеся брови, легко касаясь плеча девушки, точно желая этим движением вернуть ее к жизни.
— Кизмет, — говорит он коротко. — Все написано в книге аллаха. Кизмет... Если хочешь — идем со мной. Он лежит у меня в саду под яблоней. Ты можешь омыть его. Идем.
Минуту они еще стоят молча, смотря друг другу в глаза. Судорожно сжатые губы Милочки ослабевают. Она делает над собой последнее усилие и говорит твердо:
— Идем!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |