Прежде чем перейти к анализу некоторых аспектов вопроса о сущности зла, как они запечатлены в романе «Мастер и Маргарита», необходимо остановиться на проблеме автономности булгаковской концепции. В статьях литературоведов, признающих влияние русской философской традиции на творчество писателя, наблюдаются две тенденции: одни стремятся обнаружить в произведениях различных авторов параллели к отдельным мотивам «Мастера и Маргариты», другие пытаются объяснить взгляды самого Булгакова воздействием какого-либо философского учения как целостного мировоззрения. Это обусловлено прежде всего недостаточностью наших сведений о круге чтения писателя, так что определенный субъективизм в суждениях неизбежен.
Но явный субъективизм некоторых булгаковедов вызывает все-таки возражение. Т.Р.Н. Эдвордс, например, утверждает, что несмотря на то, что Булгаков не был знаком с произведениями Л. Шестова, его позиция по отношению к проблеме добра и зла напоминает именно этого философа: «Although Bulgakov was not familiar with Shestov (Wright, p. 171), his position recalls that of the philosopher, with his idea that good and devil are structures devised by human beings, and that God lies beyond morality...»1.
Даже поверхностное сопоставление романа с рассмотренными нами философскими системами отдельных русских мыслителей показывает, что как раз менее всего общего — между взглядами М. Булгакова и Шестова.
И. Галинская «обнаружила» параллели между «Мастером и Маргаритой» и сочинениями Сковороды и сочла это достаточным основанием для того, чтобы сделать вывод, что писатель «досконально» изучил «украинского Сократа»: «Об этом свидетельствует не только художественное воплощение в «Мастере и Маргарите» теории о трех взаимосвязанных мирах. В целом ряде эпизодов и сюжетных линий романа явственно отражены и морально-этическое учение Сковороды... и, наконец, итоги сковородинских поисков счастья и покоя. (...) В отечественной художественной литературе это не первый случай отражения философских концепций и воплощения личности Григория Сковороды»2.
Рассматривая время и пространство в романе, мы покажем, что образцом для писателя послужила не концепция «трех миров» Сковороды, а идеи П. Флоренского. А раз «заимствования» концепции трех миров не было, то рассуждения Галинской теряют свою убедительность, ибо остальные «сковородинские принципы», обнаруженные ею у М. Булгакова, вовсе не являются чисто «сковородинскими», их можно отыскать и в сочинениях других философов. Несмотря на все сказанное, наблюдения Галинской могут сохранить свое значение, если мы будем ее «заимствования» воспринимать как типологические сходства.
В критической литературе встречаются и явные искажения смысла, возникающие в результате подмены изучения образного строя «Мастера и Маргариты» подгонкой под заранее заготовленную схему. Б. Соколов, например, усмотрел в романе взгляды Гейне: «Отметим, что в булгаковском романе, как и в книге Гейне, подвергается сомнению лишь религиозная, а не этическая основа кантовской философии, ирония направлена против тех, кто, подобно Берлиозу, верит в жесткую детерминированность и полную предсказуемость всех событий (а это практически то же самое, что вера в божественный промысел), а не против кантовского призыва к нравственному совершенствованию человека и необходимости жить по совести»3.
Ничего такого в романе нет. Берлиоз не верит в жесткую детерминированность событий, так как допускает, что ему случайно может упасть на голову кирпич. «Божественный промысел» проповедует только дьявол Воланд, утверждая, что кирпич ни с того, ни с сего никому на голову не свалится.
Вопрос об автономности булгаковской концепции можно, как нам кажется, решить так: поскольку мы знаем, что М. Булгаков читал сочинения В. Соловьева4, мы должны рассматривать его роман в духовном контексте идейных последователей этого философа. Но параллели, которые мы обнаружим, это параллели типологического порядка, а не прямые заимствования (единственное исключение — это работа П. Флоренского «Мнимости в геометрии»). В этом контексте сразу становится очевидной традиционность булгаковской теодицеи.
В христианском миросозерцании ставится вопрос о разрешении следующей антиномии: как согласовать человеческую свободу (источник зла) с идеей божественного предвидения и божьего плана? Именно так ставит вопрос Булгаков в диалоге сюжетных линий Москвы и Иерусалима. В сюжетной линии Москвы осуществляется ясновидение Воланда, который говорит: «Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле? — Сам человек и управляет, — поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться не очень ясный вопрос. — Виноват, — мягко отозвался неизвестный, — для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? (...) А бывает и еще хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск, — тут иностранец прищурился на Берлиоза, — пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно, почему вдруг возьмет — поскользнется и попадет под трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так. Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой? — и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком» (393).
В сюжетной линии Иерусалима утверждается, напротив, ответственность человека за свои поступки. Принцип свободного выбора человека отражен, например, в знаменитых словах о трусости Пилата: «...трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок. Вот, например, не трусил же теперешний прокуратор Иудеи, а бывший трибун в легионе, тогда, в Долине Дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя-Великана. Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи? — Да, да — стонал и всхлипывал во сне Пилат. Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!» (678)
Но сущность булгаковского приема, как нам кажется, в другом. Ведь перед нами литературное произведение, а не иллюстрация философских идей. Способ решения антиномии человеческой свободы и божьего плана мы представили в развернутом виде при описании теодицеи Э. Трубецкого, но в данном случае, по-видимому, надо принять во внимание точку зрения В. Соловьева в его заветном произведении «Три разговора»: идея разумного управления миром несовместима с реальностью зла в мире. Только на этом фоне можно оценить глубину и остроумие булгаковского приема: идею божьего плана у него проповедует дьявол. Можно воспринимать это как своеобразное лукавство (маскировку) черной силы (например, Лейбниц утверждал, что идея предопределения не дает возможности отграничить дьявола от бога), но более правильным нам кажется следующее объяснение: булгаковский Воланд парадоксально отрицает свое собственное бытие. Писатель таким образом выстраивает великолепный фарс на тему узнавания и неузнавания зла (дьявола): читателю сразу же дается возможность определить сущность «интуриста», но его как бы узнают также оба литератора («Черт, слышал все...» — подумал Берлиоз; «А какого черта ему надо?» — подумал Бездомный). Вместе с тем Бездомный кричит, что «нету» никакого дьявола, хотя дьявол — перед ним. Но эта литературная игра органически повторяется и на высшем, философском уровне: Воланд говорит, что его чуть не свели с ума, утверждая, что его нет, но сам в идее божьего плана также проповедует свое небытие.
Аналогичную структуру имеет и разговор Воланда с Левием Матвеем, в котором Воланд проповедует так называемую «эстетическую теодицею», — самое «тяжкое обвинение богу», как говорит Е. Трубецкой (ср. реплику Левия: «не буду с тобой спорить, старый софист»). Однако здесь перед нами также сложный диалог, данный образ перекликается непосредственно с эпиграфом романа, — и Левий Матвей парадоксальным образом отрицает то, что сам же проповедует (т. е. принцип свободы человека, ср. ответ Воланда: «ты глуп, мы говорим с тобой на разных языках»).
Принципы всемогущества бога и свободы человека сталкиваются и в отчаянных восклицаниях Левия Матвея во время казни Иешуа, проклинавшего бога как бога зла. В данном случае божий план подвергается сомнению с точки зрения «добра как основы мира»: «Осипшим голосом он кричал о том, что убедился в несправедливости бога и верить ему более не намерен (...). — Я ошибался! — кричал совсем охрипший Левий, — ты бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников? Ты не всемогущий бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!» (547—548).
Помимо уже упомянутых слов Воланда о свете и тьме, в романе встречаются и другие изречения, имеющие близкое отношение к проблемам теодицеи. Пилата, осуждающего к смерти Иешуа и тем самым преступающего закон добра и справедливости, нестерпимо мучит мысль о бессмертии: «Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: «Погиб!», потом: «Погибли!...» И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то долженствующем непременно быть — и с кем?! — бессмертии, причем бессмертие почему-то вызвало нестерпимую тоску» (408). Идея бессмертия, как мы показали, является стержнем теодицеи В. Соловьева, который защищает такую точку зрения, что только вера в бессмертие нам позволяет верить в победу добра, как нравственного мирового правила.
С одной из основных тем романа — милосердием (прощением) и покаянием связан и заключительный аккорд романа: профессор Понырев (бывший Иванушка Бездомный) видит во сне лунную дорогу, на которую поднимается Пилат и вместе с Иешуа начинает идти к Луне. При этом Пилат спрашивает у Иешуа: «— Боги, боги, — говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, — какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, — тут лицо из надменного превращается в умоляющее, — ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было! — Ну, конечно, не было, отвечает хриплым голосом спутник, — это тебе померещилось. — И ты можешь поклясться в этом! — заискивающе просит человек в плаще. — Клянусь, — отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются» (749). Эти слова Иешуа не являются простым обманом, а настоящей заключительной точкой романа. Их значение можно растолковать с помощью П. Флоренского: «Все силы отрезанного покаянием греха смыкаются на себя. Вот почему, святые отцы неоднократно указывали, что признаком действенности таинства покаяния служит уничтожение притягающей силы прощенного греха: таинством «истребляется прошлое...» причем έξαὶφω означает, собственно, вытираю, вычеркиваю, выскабливаю»5.
При заключительном полете, когда исчезают все обманы, нам показан настоящий облик Воланда: «И наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье. Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что возможно, что это лунные цепочки и самый конь — только глыба мрака, и грива этого коня — туча, а шпоры всадника — белые пятна звезд» (434). Как тут не вспомнить мотивы космического отпадения у С. Булгакова. В черновой, 1938 г., редакции романа Воланд (в связи с решением судьбы мастера) исполнял волю Иешуа, а в заключительной редакции он исполняет его просьбу. Если учесть, что образ Воланда в определенной степени ассоциируется с символом «души мира» (ср. слова Левия Матвея о черном боге) нас не должны удивлять колебания автора по поводу степени независимости и свободы Воланда (ср. взгляды Соловьева, Трубецкого, С. Булгакова). Есть в романе и другие мотивы, связанные с проблемой добра и зла. Например, вопрос об истине: «Что такое истина?» — спрашивает Пилат у Иешуа. Иешуа не отвечает абстрактным рассуждением, а конкретно действует — излечивает головную боль Пилата (ср. размышления П. Флоренского). С проблемой истины связана и проблема веры в истину: каждому будет дано по его вере, говорит Воланд Берлиозу. При этом Булгаков не допускает никакой релятивизации понятий добра и зла: это показывает неудачный каламбур фиолетового рыцаря о добре и зле, о котором говорит при последнем полете Воланд.
Все изречения в романе, как видно, вступают в сложный диалог и перед нами неизбежно появляется следующий вопрос; можно ли отыскать более общие принципы построения образов и если да, то как эти принципы отражаются на поэтическом своеобразии романа? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны прежде всего рассмотреть принципы композиции «Мастера и Маргариты», то есть описать характер времени и пространства в романе.
Примечания
1. Edwards T.R.N. Указ. соч. — С. 172.
2. Галинская И.Л. Указ. соч. — С. 82, 78.
3. Соколов Б.В. К вопросу об источниках романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» / Философские науки. — 1987. — № 12. — С. 57.
4. См. об этом: Wright А.С. Указ. соч. — С. 171.
5. Флоренский П. Указ. соч. — С. 220.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |