Вернуться к Л.М. Яновская. Последняя книга, или Треугольник Воланда

«А Капитанскую Дочку сожгут в печи...»

...Инна Васильевна Листовничая-Кончаковская в 1970-е годы жила в Киеве — в том самом доме на Андреевском спуске, который ее отец купил в 1909 году. Только не в первом этаже, где некогда помещались Листовничие, а в комнате второго, в бывшей квартире Булгаковых.

Эта комната, почти квадратная, небольшая, но все-таки просторная и очень уютная в планировке (два окна на Андреевский спуск), в «Белой гвардии» описана как спальня Елены. В юные годы Михаила Булгакова здесь была «комната девочек». Дверь в правой стене и тогда была закрыта — там комната Михаила-студента. А дверь в левой стене, теперь, в 1970-е, плотно задраенная (коммунальная квартира!), когда-то вела в гостиную и в годы королевства Варвары Михайловны («мама, светлая королева»)

распахивалась, если собиралось много гостей... Квартира ведь небольшая, зала в ней нет, но в праздники раскрывались двери и молодежь устраивала grand-rond, «большой круг»: взявшись за руки, неслись в танце по кругу — из гостиной в комнату девочек, из комнаты девочек в столовую, из столовой в гостиную... замечательная планировка квартиры позволяла этот радостный хоровод.

Инна Васильевна рассказывала: здесь, в комнате девочек, тогда были две белые, аккуратно застеленные кровати... Две? — недоверчиво переспрашивала я. — Ведь старших девочек три: Вера, Варя, Надежда... Инна Васильевна умолкала, всматривалась в прошлое. Настаивала: кроватей было две.

Ах, да, в 1912 году Надежда уехала учиться в Москву. Стало быть, в памяти моей собеседницы 1912 или 1913 год. Инне лет девять. Она неизвестно почему забралась в эту комнату и украдкой рассматривает Варвару Михайловну — с тем любопытством, с каким маленькие девочки, если их не спугнуть, рассматривают взрослых.

В простенке между окнами большое зеркало в овальной раме. «Как в "Белой гвардии" — с "серебряными листьями"?» — спрашиваю я. («Золотая Елена в полумраке спальни, перед овальной рамой в серебряных листьях, наскоро припудрила лицо и вышла принимать розы».) «Нет, нет, — говорит Инна Васильевна, — дубовая была рама, серо-коричневая».

Перед зеркалом Варвара Михайловна стоя прилаживает к своей прическе «эспри». Тогда в моде было такое украшение — со свободно колышащимися перьями. Женщины носили его на шляпках, а Варвара Михайловна вот почему-то в этот момент примеряла его прямо к волосам. Она была в белой английской блузочке, заколотой у ворота брошью. Она вообще одевалась подчеркнуто скромно и строго. У интеллигентных женщин тогда было принято одеваться строго: эти английские блузочки и скромная брошь у ворота...

И вот она прикрепила «эспри», повернулась перед зеркалом, кокетливо изогнув еще гибкую талию, посмотрела через плечо на свое отражение (Инна Васильевна, стоя боком к зеркалу, продемонстрировала) и сказала не то себе, не то вертевшейся рядом Инне: «Ничего бабец?!»

Девятилетняя Инна потрясена...

Какая стенограмма может вызвать к жизни такое чудо? Я вижу перед зеркалом совершенно живую Варвару Михайловну: ей сорок три года, она мать взрослого сына и почти взрослых дочерей, скоро пора свадеб...

Познакомилась я с Инной Васильевной Листовничей-Кончаковской относительно поздно. Знала о ней давно, но очень неловко было стучаться в дверь к семье, старшие члены которой столь беспощадно узнаваемо изображены Булгаковым в романе «Белая гвардия».

Первым из известных мне людей порог этого дома перешагнул мой отец, и было это в году 1964-м. «Белая гвардия» впервые была издана в России (полностью, книгой) в 1966 году, но так случилось, что отец прочитал роман раньше — летом 1964-го.

В ту пору для меня домом в Москве был крошечный домик в подмосковном Кунцеве, где жила моя свекровь, и хотя Кунцево было тогда связано с Москвой очень трудно (переполненная утренняя электричка к Белорусскому вокзалу, переполненные до дурноты, до липкой спресованности чужих тел последние автобусы от Киевского вокзала), я, приезжая в Москву, останавливалась у нее — других вариантов не было. А в то лето у нее гостил и мой отец, и так совпало, что Елена Сергеевна, вообще-то очень не любившая давать материалы «на вынос», выдала мне на несколько дней все три номера журнала «Россия» (№ 4, 5 и 6 за 1925 год) с полным текстом «Белой гвардии».

Собственно, два номера (№ 4 и № 5) имели тираж и их можно было найти в крупных библиотеках Киева и Харькова, а № 6 был только сверстан и, вполне возможно, существовал только в этом единственном экземпляре — в верстке. Все три книжки были переплетены одинаково и выглядели однотипно.

Ну вот, комната в кунцевском домике наполнялась предутренним светом, когда я проснулась от ощущения странной тишины. Подняла голову, рассмотрела: дверь распахнута, постель отца пуста... Вышла на крыльцо — на дворе было уже совсем светло, и отец, сидя на дощатых ступеньках крыльца, самозабвенно читал «Белую гвардию».

Истый киевлянин, вернувшись домой, он немедленно отправился знакомиться на Андреевский спуск и был очень приветливо встречен — не столько хозяйкой, этой самой Инной Васильевной, сколько ее дочерью, в которой тотчас узнал свою студентку. Состоялся некий занятный диалог (о нем ниже). А когда в Киев приехал по каким-то служебным делам мой муж, то и он был незамедлительно отведен на Андреевский пуск и представлен хозяйке, причем тот же эффектный диалог был разыгран снова.

С тех пор я постоянно слышала этот пассаж из уст обоих мужчин: «Представьте, Булгаков теперь считается великим писателем», — подзадоривая хозяйку, говорил мой отец и в первый и во второй визит. «Кто, Мишка Булгаков — великий писатель?» — парировала старая дама, и в ее голосе снова и снова была слышна уверенность, что, при всем ее любезном отношении к гостям, они говорят вздор. А потом на Андреевском спуске появился Виктор Некрасов, и снова был разыгран уже ставший традиционным диалог.

Очерк Виктора Некрасова «Дом Турбиных», в котором он иронически изобразил и старую хозяйку, и ее дочь, и это «Кто, Мишка Булгаков — знаменитый писатель?», вышел в свет осенью 1967 года в журнале «Новый мир», имел оглушительный успех, вызвал экстатическое восхищение Елены Сергеевны Булгаковой, и я, вероятно, была единственным читателем, у которого это прекрасное сочинение оставило тягостное чувство.

«Так нельзя, они живые люди», — говорила я Елене Сергеевне, морщась, потому что не любила с нею спорить. (Е.С. была столь поразительно похожа на мою маму, что без кровного родства, наверно, не обошлось, а у нас дома — так с давних времен установил отец — было не принято спорить с мамой.) «Они обыватели! — гневно парировала Е.С. — Они затравили Булгакова!» — «Они обыватели, — соглашалась я, — но Булгакова затравили не они».

Потом, оставшись одна, Елена Сергеевна мстительно обругает меня в своем дневнике (она любила это делать: расправляться с непослушными на бумаге, в закрытой тетради), о чем я узнаю много лет спустя, когда получу доступ к этой ее, лишь наполовину уцелевшей тетради. (Напомню: ее поздние, «послебулгаковские» дневники были жестоко прорежены в отделе рукописей «Ленинки», а кусок этой тетради — уничтожив ее первую половину — сохранили, может быть полагая, что пригодится в качестве компромата против меня.) Но вот что любопытно: восторги Е.С. в отношении очерка Виктора Некрасова идут в этой тетради точнехонько вплоть до гневной записи в мой адрес. А после встречи со мной — как отрезало: об очерке более ни слова.

Стало быть, я была права? Нисколько! Прав был Виктор Платонович. Потому что художник всегда прав — если только он художник. Потому что художник всегда прав — если у него получилось. А Виктор Некрасов в этом очерке был художник. И у него получилось. Именно после его очерка, а отнюдь не после выхода в свет романа «Белая гвардия», за домом 13 на Андреевском спуске закрепилось название «дом Турбиных» и туда повалил народ.

И не должен литературовед быть болезненно щепетильным: родственники В.П. Листовничего (ставшего прототипом для «Василисы» в «Белой гвардии»), как оказалось, не очень-то страдали от сделанного Виктором Некрасовым разоблачения.

В конце января 1970 года Елена Сергеевна получила неожиданное письмо. Запись в ее дневнике: «В почте письмо от какой-то Кончаковской?! Прочла, ничего не поняла: присылает по просьбе какой-то ленинградки Алексеевой стихи, посвященные мне. (Алексеева, не зная адреса моего, ей послала.) И подписывается: вы меня знаете с отрицательной стороны?.. Потом по адресу я догадалась, что это, наверно, дочь "Василисы"?»

Сохранилось и письмо Инны Васильевны. Оно заканчивается так: «Мы с Вами друг о друге знаем: Вы обо мне с отрицательной стороны, я — с очень благоприятной для Вас».

Дисциплинированная Елена Сергеевна ответила незамедлительно и даже пригласила в гости. От Инны Васильевны было еще одно письмо. Она писала, что отдыхает под Москвой, извинялась, что в Москву приехать не может, сообщала, что у нее есть фотография Булгакова («Он еще молодой, студент и очень-очень похож»). «Если хотите, могу прислать Вам. С теплым-теплым приветом. И.В.» Было ли продолжение, неизвестно: летом того же года Елены Сергеевны не стало.

Первое письмо Кончаковской пришло утром 29 января. А вечером того же дня возник еще один сюжет на ту же тему.

«Маша... — записывает Е.С. (Голикова. — Л.Я.), — рассказала мне, что она, когда была недавно в Киеве, пошла на Андреевский спуск № 13. Ходит около дома. Вдруг дверь отворяется, появляется высокий человек лет под сорок, говорит:

— Вы — к Михаилу Афанасьевичу?..»

(«Это прекрасно — до чего я обрадовалась!» — замечает Е.С.)

«В разговоре, очень приятном, после осмотра квартиры, который он охотно предложил, он сказал:

— Я знаком с Е.С., нас познакомила Надежда Афанасьевна на "Днях Турбиных" в театре Станиславского. Мне она показалась очень надменной, молчаливой».

(Тут Маша, разумеется, стала его переубеждать.)

«Вообще, — продолжает Е.С., — он Маше понравился, это внук "Василисы". Главным образом он хотел доказать, что его дед "Василиса" был совсем не такой, как в "Белой гвардии"».

«Так это же литературное произведение, это же не мемуары!» — совершенно справедливо заключает Е.С.

Вот так я впервые попала в дом на Андреевском спуске только в сентябре 1978 года. Может быть, это произошло потому, что в тот год умер мой отец, и я почувствовала необходимость побывать в доме, в котором он бывал, а я — нет.

Теперь паломники шли сюда толпою, и дочь Инны Васильевны умоляла мать не впускать всех подряд, а она упорно держала дверь открытой; искушение чужой славой трясло этот дом, подавляя его старую хозяйку.

Встреча с Кончаковской отразилась в неожиданном документе — моем письме к Т.Н.

Как помнит читатель, когда умерла Т.Н., ее племянница и наследница Тамара Константиновна Вертышева совершила благородный поступок — возвратила всем корреспондентам Т.Н. их письма. В том числе мне — мои. В те времена считалось дурным тоном писать друзьям на машинке, личные письма принято было писать непременно от руки, а это не оставляло копий. И встреча со своими собственными, давно забытыми письмами бывала прелюбопытной.

24 сентября 1978 года, едва вернувшись из Киева, я, оказывается, писала Т.Н.:

«Дорогая Татьяна Николаевна! <...> В этот приезд я решилась, наконец, зайти в дом 13 на Андреевском спуске — как ни странно, в первый раз. Инна Васильевна Кончаковская (Листовничая) очень тепло говорила о Вас (именно о Вас — из всей обширной семьи Булгаковых), едва не расплакалась, говоря, что, вероятно, уже не увидит Вас, и очень просила передать Вам привет. Что я и выполняю.

Выглядит она старше своих лет. С трудом подымается и с трудом ходит по комнате. На улицу, кажется, уже не выходит. Странное у нее положение. Она живет в бывшей квартире Булгаковых, в комнате 2-го этажа (где была когда-то спальня девочек). Очень тянется к людям и охотно приглашает в дом всех, кто интересуется Булгаковым. К ней заходят многие. Часто — случайные люди, любопытные... Как правило, никто не приходит дважды. Она ведь постороннее Булгаковым лицо. Посмотрят дом, послушают — и все.

Это ее странное положение "при чужой славе" производит грустное впечатление. Она так просила меня прийти еще раз (через знакомых просила, они позвонили мне по телефону), что я пришла к ней еще раз...»

Как и все, в первый раз я появилась в этом доме без предупреждения. Просто попросила разрешения войти, и мне разрешили войти. Хозяйка принимала гостей в своей комнате, сидя на своем обжитом диване, который, как это было принято у советских граждан, ночью превращался в ее постель. Рядом с нею, занимая оставшееся место на том же диване, размещался ворох бумаг. С гордостью и привычно ожидая вспышки почтительного интереса, она сообщила, что это недавно присланные ей из Москвы (кажется, была названа одна из племянниц Булгакова) новейшие, самые свежие булгаковские публикации.

«Наверно, мои публикации», — сказала я. В ответ мне был послан высокомерно-насмешливый взгляд, но публикации оказались и в самом деле то ли все (теперь уже не помню точно), то ли большей частью мои. Правда, не в оригиналах, а в копиях, точнее, в «ксерокопиях», бледных, размытых и грязноватых. Копирование на «ксероксах» тогда было весьма примитивным, текст был очень стерт, но прочитать было можно. А на первом месте и поверх всего прочего помещалась эта самая статья о «Саардамском плотнике» из журнала «В мире книг». Причем тут же выяснилось, что до этой публикации Инна Васильевна ни о каком «Саардамском плотнике» не слыхивала. Может быть, не читала в детстве этой книжки. Может быть, читала и позабыла.

Мы очень быстро нашли общий язык. Тем более что я слушала не с профессиональным, а с непосредственным, сочувственным интересом. Рассказывала она замечательно. О Варваре Михайловне, поразившей ее воображение в детстве. Очень тепло — о младших братьях Булгаковых, Иване и Николае, они были ближе ей по возрасту. О Надежде Афанасьевне, связь с которой не прерывалась. (Надежда в Киеве бывала и, в отличие от старшего брата, именно здесь бывала, на Андреевском спуске.) Но более всего и взволнованнее всего — о книгах.

Помните, в «Белой гвардии»? «...Лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным, старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой...» И еще: «Белым застелили два ложа и в комнате, предшествующей Николкиной. За двумя тесно сдвинутыми шкафами, полными книг. Так и называлась комната в семье профессора — книжная».

Никаких книжных шкафов, — упорно повторяла Инна Васильевна, — «пахнущих старинным шоколадом», — иронично и сердито цитировала она «Белую гвардию», — у Булгаковых не было! И «книжной» не было! Ну, стояли в этой проходной комнате «два тесно сдвинутых шкафа». В них одежда была — шинели, гимназические мундиры, пальто девочек... А был, — настаивала она, — большой книжный шкаф с замечательными, любовно подобранными книгами — внизу, у ее отца Василия Павловича Листовничего. И у этого шкафа всегда паслись, как она выразилась, младшие Булгаковы — Лёля, Ваня и Николай.

Вероятно, это близко к истине. В «Белой гвардии» кабинет «Василисы», чрезвычайно похожего, по крайней мере внешне, на В.П. Листовничего, описан так: «Сам же инженер... находился в своем тесно заставленном, занавешенном, набитом книгами и, вследствие этого, чрезвычайно уютном кабинетике. <...> В зеленом свете мягко блестели корешки Гончарова и Достоевского и мощным строем стоял золото-черный конногвардеец Брокгауз-Ефрон. Уют».

Позже я смогла установить, что собственно «книжной», уставленной стеллажами комнаты, в квартире Булгаковых действительно не было. Такая комната, вымечтанная писателем, существует только в романе «Белая гвардия». Но в тот момент утверждение, что у Булгаковых не было книжных шкафов, меня поразило, и в цитированном выше письме от 24 сентября 1978 года я спрашивала у Т.Н.:

«После разговора с Кончаковской возник, однако, и литературный вопрос, который, кажется, никто, кроме Вас, и не разрешит. В романе "Белая гвардия" описана библиотека Турбиных. Это шкафы, от пола и до потолка полные книг, и помещаются они в маленькой комнате, которая называется "книжная".

"Белая гвардия" — роман, но мы почему-то все привыкли думать, что такие вот шкафы с этими самыми книгами стояли и в доме Булгаковых. А Инна Вас. говорит, что не было у Булгаковых книжных шкафов, и комнаты — "книжной"— не было, и книг, домашней библиотеки, у Булгаковых не было... Книги были, дескать, у ее отца, большого книголюба, а не у Булгаковых, и Булгаковы брали книги у Листовничих...

Как помнится Вам? Были у Булгаковых шкафы с книгами? Или профессор Духовной академии никаких книг в наследство не оставил?»

Т.Н. отозвалась на это письмо по обыкновению сразу же, но вопрос о книгах оставила без ответа.

По-видимому, придется согласиться с тем, что в доме не было продуманно собранной библиотеки — книжных шкафов и стен, уставленных стеллажами. Но книги, конечно, были. Их было много, и это были прекрасные книги.

Сладостное чтение детства. Эпоха начала XX века. Без Интернета. Без телевидения. Даже без радио и кино. Музыка — только живая: в концертах, в оперном театре; поэтому так много музицировали дома, и в семьях побогаче рояль, а в семьях поскромней пианино были приметой дома, знаком уюта, семьи. И колдовская образность слова — только в книге.

Мемуары сестры Булгакова Надежды полны упоминаний о чтении: «У нас в доме интеллектуальные интересы преобладали. Очень много читали»; «Мы увлекались литературой и поэзией. В семье все очень много читали»; «Мы со вкусом выбирали книги»; «...Сестра старшая Вера... рассказывает, что он [Михаил] прочитал "Собор Парижской богоматери" чуть ли не в 8—9 лет и от него "Собор Парижской богоматери" попал в руки Веры Афанасьевны»; «Достоевского мы читали все, даже бабушка, приезжавшая из Карачева к нам в Бучу погостить летом»... Книги в доме лежали всюду, на виду. Книги не коллекционировали. Их читали и очень хорошо знали.

Я принадлежу к другому поколению, но в отношении детского чтения — к тому же, что и Михаил Булгаков. Все еще не было телевидения. Радио и кино было мало, они не играли существенной роли в нашей жизни, и мы читали. Кажется, последнее поколение, вдохновенно читавшее в детстве. В 1930-е годы, в советскую эру, выпускали немало хороших книг. Но и старые издания, те самые, которые читал Булгаков, продолжали переходить из рук в руки, и еры и яти не мешали мне и моим сверстникам читать эти книги. (Правда, среди книг моего детства «Саардамского плотника» уже не было.)

Как и в булгаковские времена, дома не было больших библиотек. Мне было лет десять, когда отец купил книжный шкаф. Шкаф почему-то назывался «цейссовским»: застекленные дверцы откидывались кверху. В этом шкафу мне была отведена одна полка. Помнится, там был «Таинственный остров» Жюля Верна, «Дон Кихот» и, конечно, Пушкин. Тем не менее Жюля Верна я читала всего. И Диккенса — всего, хотя дома Диккенса, кажется, не было. И огромные романы Гюго. И конечно, незабвенного Дюма. И многое, многое другое.

Книги пересказывали друг другу, книгами менялись, брали у друзей... Читали аккуратно, иногда оборачивая в бумагу. И то, что младшие Булгаковы «паслись» у шкафа В.П. Листовничего, вполне вероятно. Книги тогда действительно давали читать — это было принято. Книги издавались добротно, переплетались прочно, так что пройдя через несколько пар рук, возвращались к хозяину целыми и даже повеселевшими. И дешевые издания сохранялись отлично.

Книги брали в библиотеке. Чаще всего — в нескольких, потому что читали чрезвычайно много. Я брала книжки в замечательной детской библиотеке, помещавшейся на Крещатике, именно там, где когда-то — в библиотеке Идзиковского — брал книжки Михаил Булгаков.

Это была эпоха чтения, счастливого и доброго. Эпоха уважения к книге. Взгляните, как вдумчиво решаются на педсовете Киевской первой гимназии вопросы приобретения книг. Вот протокол заседания педсовета от 3 июня 1905 года. Обсуждается приобретение книг на следующий учебный год. (В следующем учебном году Михаил Булгаков пойдет в 5-й класс.)

Историк Н.П. Бодянский, ведающий библиотекой для младшеклассников, представляет длинный список, с его точки зрения крайне необходимых книг. «Россия. Полное географическое описание нашего отечества», под ред. В.П. Семенова-Тян-Шанского, том 2-й («Среднерусская черноземная область») и том 7-й («Малороссия»); тома выходили вразбивку, в течение многих лет; вышедшие ранее, вероятно, в библиотеке уже имеются, другие еще не вышли... Сборники беллетристических рассказов и стихотворений на сюжеты из русской истории... А вот Эрнест Лависс, «Всеобщая история», том 2-й. (У Лависса есть «Всеобщая история для детей», вышедшая на русском языке в 1897 году, но она, насколько мне известно, однотомна. Может быть, Бодянский имел в виду «Всеобщую историю» Лависса и Рамбо в 8-ми томах, вышедшую в Москве в 1897—1903, и том 2-й в ней, «Крестовые походы», утрачен.) Книги из римской истории, в их числе: Мельвин Уайт, «Гладиаторы. Рим и Иудея»... Список художественной литературы, в числе прочего Герберт Уэллс — «Невидимый» и «Борьба миров». А далее — книги по всем школьным предметам.

Решение педсовета: Приобрести.

Латинист С.Б. Трабша, ведающий библиотекой для старшеклассников, представляет свой список. У него на первом месте художественная литература: полные собрания сочинений Достоевского, Островского, Жуковского; Лев Толстой в 12 томах;

драматическая трилогия А.К. Толстого. Множество биографических и литературоведческих изданий, в том числе несколько книг, посвященных «Слову о полку Игореве». А далее книги по математике, биологии, геологии...

Решение педсовета: Приобрести.

Зафиксирован и отказ в приобретении книги.

«10 декабря 1904 г. Слушали: о приобретении книги Цыбульского "Одежда древних греков и римлян". Постановили: Не приобретать, так как это сочинение уже есть в фундаментальной библиотеке». (Речь о фундаментальной библиотеке этой же гимназии.)

Отмечу, что один из директоров Первой гимназии (он пришел уже после того, как Булгаков гимназию окончил) прославился тем, что свое назначение отметил знаменательным подарком — вручил гимназической библиотеке полное собрание сочинений Жюля Верна!

Не удивительно, что радостную память детства — память о приключенческой литературе — Булгаков сохранил на всю жизнь. Может быть, поэтому так увлекательно написан его философский, мудрый роман «Мастер и Маргарита», который с увлечением читают подростки...

А в заключение еще один устный рассказ не писавшей мемуаров Инны Васильевны Кончаковской. Рассказ об очень небольшом событии, случившемся здесь, в этом доме на Андреевском спуске, и существенно отразившемся в романе Михаила Булгакова «Белая гвардия». Рассказ тем более интересный, что сама Инна Васильевна его связи с «Белой гвардией» не заметила.

По-видимому, было начало 1920 года — конец зимы. В доме никого из Булгаковых нет. Мальчики Иван и Николай ушли с Белой армией, Михаил на Северном Кавказе, Надежда с мужем в Москве, Варвара Михайловна с Лёлей — у доктора Воскресенского. В доме расквартированы революционные матросы Днепровской флотилии. Стоят лютые холода. Дров давно нет — топят заборами. Да и заборы все давно сожжены.

Шестнадцатилетняя Инна вбежала в гостиную, замерла у двери, вскрикнула: «Что вы делаете?» и... заплакала: матрос с наслаждением подбрасывал в раскаленную печку-буржуйку книги. Он наслаждался не тем, что жег книги, он просто хотел согреться и был рад, что у него это так славно получается.

На вскрик матрос обернулся, увидел плачущую барышню, все понял и растерялся. «Да что вы, барышня, — сказал смущенно. — Мы же золотые книги не трогаем. Вон они все на месте. — Указал на полку, где стояли книги с золотым обрезом. — Мы только простые берем».

Простые — это была классика в дешевых изданиях Вольфа. Простые был Пушкин.

«Это был Пушкин!» — полвека спустя говорила старая женщина с такой горечью, как будто это было вчера. Можно только вообразить, как потрясенно пересказывала она это по свежим следам события — своей подружке Лёле Булгаковой, Варваре Михайловне, позже — сестрам Булгакова Надежде и Варе...

От кого услышал эту историю Михаил Булгаков? Непосредственно от самой Инны? В пересказе матери, когда побывал в Киеве осенью 1921 года? Или еще позже, от одной из сестер, например, от Вари, когда в мае 1923-го снова приезжал в Киев, на этот раз переполненный замыслами уже складывающегося, уже начатого романа «Белая гвардия»? Тогда не могло не идти речи о доме — о доме, в котором они выросли и который в его воображении уже становился жилищем его героев, о дорогих сердцу вещах, еще недавно наполнявших этот дом, и о трагической судьбе книг в этом доме...

Музыкальный зачин романа на первых же его страницах: «...Шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой...»

И далее, грозное:

«Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи».

Сокол и белая рукавица — это ковер с изображением царя Алексея Михайловича на охоте... А гибель Капитанской Дочки, оказывается, совершенно конкретный образ — это из рассказа юной Инны Листовничей о том, как здесь, посреди гостиной, в маленькой раскаленной печке полыхал Пушкин...