Вернуться к Л.М. Яновская. Последняя книга, или Треугольник Воланда

Что такое «ро́ман»?

Да, с того момента, как я побывала у Т.Н., как прорвало — к ней текла толпа поклонников. Тех, кто уже стал на стезю булгаковедения, и тех, кто только собирался стать на эту стезю. Кому-то я сама дала ее адрес — я не делала из этого секрета. Кто-то увидел ее имя в моих публикациях.

И сразу же начались вымыслы. Причем до вульгарности однотипные.

Леонид Паршин напишет: «...Появилась мечта найти первую жену Булгакова Татьяну Николаевну Кисельгоф. Слухи о ней распускали один страшнее другого: что она ведьма, никого не принимает, на письма не отвечает, где живет — неизвестно и вообще умерла. "Это все неспроста" — решил я и 6 мая 1981 года приехал к Татьяне Николаевне в Туапсе».

Ведьма? Но из моих публикаций, вышедших до поездки Паршина в Туапсе, видно, что она мила и контактна. Не отвечает на письма? Но уже возникла ее переписка с Д.А. Гиреевым, С.А. Ермолинским, А.П. Кончаковским. Почему, наконец, «где живет — неизвестно и вообще умерла», если, произнеся эти слова, Л.К. Паршин немедленно отправляется в Туапсе — по точному адресу?

Замечательно, что то же самое — буквально в тех же словах и в то же время — пишет незнакомый Паршину Д.А. Гиреев.

29 ноября 1980 года он так откликается на неожиданно полученное им (в связи с выходом его книги «Михаил Булгаков на берегах Терека») письмо Т.Н.: «Глубокоуважаемая и дорогая Татьяна Николаевна! Вчера я получил Ваше письмо и был радостно оглушен. <...> Ведь в течение ряда лет я делал попытки найти Вас. Но никто из знакомых мне булгаковедов не помог мне в этом. Говорили, что не знаем, или, что Т.Н. не отвечает на письма, или, что Т.Н. уже нет в живых».

Опять: «нет в живых»? Но полутора годами раньше — 13 марта 1979 года — Гиреев писал мне: «Я перечитал Ваши булгаковские статьи, многоуважаемая Лидия Марковна, и с радостью обратил внимание на то, что Вы лично встречались и беседовали с Татьяной Николаевной — первой женой писателя. Припомните, пожалуйста, не говорила ли она Вам, когда и при каких обстоятельствах приехала во Владикавказ? Где они жили в нашем городе? <...> И вообще, что Т.Н. рассказывала о жизни во Владикавказе? Всего Вам доброго. Д. Гиреев».

Это было не первое его письмо (о чем ниже), и поразило оно меня одним: Гиреев так и не спросил адрес Татьяны Николаевны! Житель Владикавказа, знающий в городе каждый угол, расспрашивал о Владикавказе — меня: что рассказывала Т.Н. о фактически незнакомом мне Владикавказе!

Ну, задал бы сам ей эти вопросы — да не по почте, а лично. Вот он пишет ей (16 декабря 1980), что только что вернулся из Москвы, со съезда писателей России. Что ему стоило заехать по дороге из Москвы в Туапсе на день? Да хоть на час — подумаешь, круг... Жалуется ей на занятость — преподает в университете. Но и во время летних каникул не приехал.

Гиреева не интересовал ее адрес. Он не хотел с нею встречаться. Почему? Да потому, что у него была своя, «художественная» версия пребывания Михаила Булгакова «на берегах Терека». Рассказы Т.Н. могли разрушить так тщательно выстроенный им, дорогой его сердцу сюжет.

Тогда, в 1978—1979 годах, я получила от Д.А. Гиреева несколько писем. Инициатором переписки был он. Задавал вопросы. Писал: «Само собой разумеется: если где-либо я использую Ваши сведения в научных публикациях, то со ссылкой на Вас». Признаюсь, у меня не было большого желания делиться неопубликованной информацией с посторонним человеком — у меня шла книга. Но что поделаешь, коллега спрашивает — и на все вопросы я терпеливо и четко, хотя и кратко, отвечала.

И что же, спросит читатель, обещал дать ссылки и не дал? Нет, дорогой читатель, гораздо хуже: Гиреев не воспользовался информацией из моих писем — она противоречила сочиненному им сюжету.

Впрочем, даже на опубликованные мои работы он ссылается в своей книге своеобразно. Вот ссылка на статью в «Социалистической Осетии»: название газеты, год, номер — все на месте, но кто автор статьи — не указано. Ссылка на рассказ Булгакова «Красная корона», опубликованный в журнале «Аврора» в 1977 году. Название журнала, год, номер, даже страница — все проставлено. Кроме одного: о том, что это моя публикация — молчок.

Еще? «В нашей работе, — пишет о себе во множественном числе Гиреев, — довольно широко используются данные <...> фельетона "Неделя просвещения", опубликованного во владикавказской газете "Коммунист" 1 апреля 1921 г.».

Что же удивительного, скажет читатель. Владикавказская газета, Гиреев там, во Владикавказе, то бишь, городе Орджоникидзе, ее нашел, цитирует... Увы, дорогой читатель, этот фельетон Булгакова Гиреев нашел не во Владикавказе, а в московском журнале «Юность», в моей публикации. По-видимому, на Северном Кавказе этот номер газеты не сохранился. По крайней мере, найти его там пока не удалось. Я разыскала его в Москве — чудом или, если хотите, по счастливой случайности — в газетном подвале библиотеки бывшей Академии общественных наук, в том, может быть, единственном месте, где он затаился. (Причем у этой истории было странное продолжение: после выхода журнала в свет, решив еще раз просмотреть оригинал, я снова побывала в том самом газетном подвале. Подшивку мне выдали. Листа с «Неделей просвещения» в ней уже не было, и больше я его не видела никогда.)

И еще из той же серии. О другом произведении раннего Булгакова Леонид Паршин замечает: «Гиреев указывает, что рассказ "Дань восхищения" был опубликован в "Кавказской газете" (Владикавказ) 5 февраля 1920 года, однако не сообщает места хранения газеты, и это, таким образом, трудно проверить».

Не трудитесь проверять. «Указание» Гиреева восходит к моей статье, опубликованной в том же журнале. Видите ли, в отделе рукописей «Ленинки», в булгаковском фонде, сохранялись три маленьких фрагмента рассказа, собственноручно вырезанные писателем из газеты. Название рассказа было известно — из булгаковского письма. Название и дата газеты оставались неизвестными. Тем не менее, рассмотрев уцелевшие кусочки, я предположила по характеру шрифтов, что это «Кавказская газета», а по уцелевшим фрагментам объявлений на обороте вычислила вероятную дату — 6 или 7 февраля 1920 года. В статье отметила, что «самый экземпляр "Кавказской газеты", несмотря на упорные розыски в библиотеках и архивах страны, мне найти не удалось».

Фантазия Гиреева-беллетриста радостно хватается за это не удалось. А если сделать вид, что ему-то удалось? Чуть-чуть передвигается дата: не колеблющееся 6-е или 7-е февраля, но твердо: 5-е! Теперь никаких сомнений! Доверчивый читатель прямо-таки видит газету в гиреевских руках...

А может быть, она и вправду в его руках? Вот Гиреев пересказывает найденный им булгаковский текст: «Дом, что на углу Крещатика и Прорезной. Откуда-то стреляют. Со стены сыплются куски штукатурки. Николка жмется к забору...»

Дочитав до слова забор, я, увы, понимаю, что Булгаков тут ни при чем. Не было в Киеве «на углу Крещатика и Прорезной» никакого забора. Эти прекрасные каменные здания на обоих углах Прорезной улицы при ее впадении в Крещатик, запечатленные еще на дореволюционных фотографиях и в этом самом виде существовавшие до великой войны, я помню с детства. И Булгаков этот перекресток знал. Он вообще, в отличие от Гиреева, очень хорошо знал Киев, вдоль и поперек исхоженный его ногами.

Не нашел Девлет Азаматович «Кавказскую газету» — ни за 5-е, ни за 6-е, ни за 7-е февраля 1920 года, и полный текст рассказа «Дань восхищения», как ни печально, доныне неизвестен.

У книги Гиреева подзаголовок: «Документальная повесть». Такое определение обыкновенно предполагает, что в основе повести факты и документы, в меру писательского таланта расцвеченные воображением. Но здесь указание жанра — литературный прием. В основе повести вымысел, для ощущения достоверности украшенный документами. Чистой воды беллетристика, загримированная под документ.

В качестве сюжета Гиреев использовал рассказ Михаила Булгакова «Красная корона». В рассказе младший брат героя уходит в белые войска; «старуха мать» умоляет старшего сына найти и вернуть его; и старший разыскивает и находит младшего — перед последним боем; и отправляет его в этот последний — в этот самый последний — бой, и младший погибает у него на глазах, а старший теряет рассудок.

Для Булгакова «Красная корона» — очень личная, почти интимная проза. Он был уже на Северном Кавказе, когда в Киеве в конце 1919 года отступающими деникинцами были мобилизованы и увезены — как потом оказалось, навсегда — его младшие братья Николай и Иван. В течение двух лет он ничего не знал о них, и девятнадцатилетний Николай, который станет прототипом бессмертного Николки в «Белой гвардии» и «Днях Турбиных», приходил в снах, всегда окровавленный, и Булгаков просыпался с замиранием сердца и с отчаянием думал, что брат убит. Жестокая боль утраты, смешанная с мучительным чувством вины (мы всегда в ответе за тех, кого любим), перелилась в рассказ «Красная корона». От пережитой боли Булгаков не мог вполне уйти даже тогда, когда оказалось, что братья живы. И в последней главе «Белой гвардии» Елене снится окровавленный Николка: «В руках у него была гитара, но вся шея в крови, а на лбу желтый венчик с иконками. Елена мгновенно подумала, что он умрет, и горько зарыдала и проснулась с криком в ночи...» И позже, в повести «Тайному другу» (1929), снова всплывают эти сны и образ погибшего на войне девятнадцатилетнего брата. Но к собственно биографии Булгакова, как видите, рассказ отношения не имеет.

Этот сюжет и натягивает Гиреев на биографию Михаила Булгакова. Натягивает, хотя трещит по швам сюжет, в котором Булгакову приходится играть роль «старшего брата», «старухой матерью», отправившей его на поиски «брата Коли», становится Варвара Михайловна Булгакова. А убитый Коля? Ну это, разумеется, Николай Булгаков. Правда, зная, что Николай не погиб, а эмигрировал (к моменту сочинения повести это уже известно), сочинитель сохраняет ему жизнь. Получивший смертельное ранение (дословно цитируется рассказ «Красная корона», где у погибшего снесена верхняя часть черепа) младший брат остается жив, поскольку перевязан счастливо случившимся тут же старшим.

В повести есть имена реальные — прежде всего, имя писателя Михаила Булгакова. Есть и сочиненные имена. Приведено несколько архивных документов: две-три выписки из Государственного архива Северной Осетии, две-три — из фонда Юрия Слёзкина в ЦГАЛИ. Есть и псевдоотсылки.

Так, автобиографическую повесть Михаила Булгакова «Записки на манжетах» Гиреев цитирует не по опубликованному тексту, а по машинописной копии, имеющейся в отделе рукописей «Ленинки». Дает подробную отсылку к архиву. Но особенность в том, что рукописи «Записок на манжетах» нет — не сохранилась рукопись, не обнаружена. «Записки» дошли до нас только в публикациях, с которых и сделана попавшая в архив копия. В таком случае ссылаться следует не на копию, а на исходный, печатный, имеющийся в библиотеках текст.

Тогда зачем здесь ссылка на архив? Вероятно, для авторитетности прежде всего. Но главное, затем, что Гиреев цитирует «Записки на манжетах» вольно, украшая прозу классика своими собственными вставками. Ссылка на недоступный читателю архив позволяет сочинителю делать вид, что это не выдумка, что там, в загадочных тайниках архивов, есть иные, никому, кроме Д.А. Гиреева, неизвестные варианты булгаковских строк...

Немногие подлинные документы в «документальной повести» перемежаются документами сочиненными. Приводятся никогда не существовавшие письма. Приведен текст (текст!) будто бы сохранившихся, будто бы собственноручно Булгаковым написанных тезисов к докладу о Пушкине. Как уверенно: «Довольный результатами своего труда, Булгаков еще раз пробежал глазами листки, исписанные размашистым почерком». Хотя результатами своего труда в данном случае был доволен всего лишь подлинный сочинитель тезисов — Д.А. Гиреев.

И бесконечны исповедальные монологи героя, написанные отнюдь не булгаковским языком...

Перед выходом своей книги Гиреев интригующе писал мне: «Много привожу новых материалов из архивов, его деловые письма (владикавказские), материалы белогвардейских архивов и газет». Мне не удавалось выйти на белогвардейские архивы. Я тщетно искала подшивки кавказских газет той поры с канувшими в небытие ранними фельетонами Булгакова. («Фельетоны мои шли во многих кавказских газетах», — писал Булгаков близким в феврале 1921 года.) На моем столе разбухала папка с письмами, отправленными и полученными, — моя напрасная переписка с архивами и библиотеками юга России. Туда нужно было бы съездить — ведь если эти газеты сохранились, то они все в закрытых «спецхранах», по почте не продерешься. Но ехать в эти учреждения без весомого документа было бесполезно — даже разговаривать не станут, а такой штуки, как командировка из популярного журнала, больше не подворачивалось.

И я с нетерпением ждала выхода книги Гиреева главным образом по этой причине. Увы, ни материалов «белогвардейских архивов», ни «деловых» писем Булгакова в ней не оказалось. Гиреева несло на крыльях фантазии...

Помните, в «Жизни господина де Мольера»: «Дамы пишут трогательно, с этим ничего уж не поделаешь!.. Кто пишет трогательнее, чем дамы? Разве что иные мужчины». Трогательнее, чем Гиреев, написать невозможно. В его «документальной повести» столько слез, что местами хочется отжать повесть над тазиком.

«Сестры встретили его со слезами... Мать билась в истерике... Немного придя в себя и узнав старшего сына, она заплакала тихими слезами и поманила его к себе. Он упал на колени у самой кровати...» (с. 22). «Мать и сестры все рыдали...» (с. 23). «Михаил Афанасьевич без боли сердечной не мог... глядеть на ее заплаканное лицо...» (с. 24). «Варвара Михайловна вошла в столовую, увидела пустые места за столом... и разрыдалась» (с. 29). «...Утирая слезы, Татьяна Николаевна...» (с. 36). «Варвара Михайловна прижимала листок к груди, горячие слезы катились по ее желтым щекам...» (с. 129). И даже фельдшер Демьян Лукич из «Записок юного врача» Булгакова, являющийся герою в воображении, «смахивает рукавом халата слезу» (с. 30).

Герой обращается к своей матери так: «"Что случилось, матушка?" — Она держала в руке букет свежей сирени, на губах — добрая улыбка...» Хотя из опубликованных писем Михаила Булгакова уже было известно, что он называл свою мать мамой. Она же о своем покойном муже говорит как о батюшке: «Расплакалась... Вытерла слезы и подняла голову. — "Хорошо помню, как в этот день батюшка твой Афанасий Иванович, царство ему небесное, цветы принес..."» (с. 28). Может быть, сочинитель полагал, что отец М.А. Булгакова, профессор Духовной академии, литератор и статский советник, был еще и священником («батюшкой»), а жена его — попадьей («матушкой»)?

Варвара Михайловна, как известно, отлично образованная и свободно говорившая по-французски, у Гиреева произносит — «с дрожью в голосе» — такие речи: «Душа моя в болестях великих... Истерзалась я думами тяжкими... В юдоли скорби и тревог пребываю...» (с. 13). О ней же: «...голова стала седой и все подергивалась» (с. 13); «...она уже старухой стала» (с. 35). И это как раз в ту пору, когда Варвара Михайловна только что вышла замуж за доктора Ивана Павловича Воскресенского, человека еще молодого, давно влюбленного в нее и женившегося впервые.

А Татьяну Николаевну сочинитель отправляет на похороны ее матери — «на крыше вагона», в Саратов. Хотя реальная мать Татьяны была жива и в дальнейшем прожила еще сорок с чем-то лет.

Но совершенно неподражаемо рассказывает Девлет Азаматович о том, как случилось, что герой, которого зовут Михаилом Булгаковым, занялся литературой.

Оказывается, некая Татьяна Павловна, «стройная брюнетка лет тридцати пяти, с пышной прической и большими темными глазами» (с. 53), сказала: «...раз его тянет в литературу и он начинает писать, значит, у него талант. Такое богатство зарывать в бинты и склянки от лекарств — великий грех...» (с. 58). Она даже пообещала «все устроить»: по ее просьбе «полковник Федосеев», который стоит «во главе нашей газеты», позвонит владикавказскому коменданту «и все будет сделано». А вы... — обращается она к герою (которого зовут Михаилом Булгаковым). — «Вы лучше закройтесь в своей комнате на два рождественских дня и напишите что-либо для газеты. Ведь у вас столько впечатлений» (с. 59). И, представьте, вняв этим словам, герой становится писателем. Через несколько дней он просыпается на рассвете. «Вскочил. Быстро умылся и сразу сел за письменный стол. Через два часа рассказ "Дань восхищения" был готов» (с. 62).

Не знаю, как вас, дорогой читатель, а меня особенно умилило это умылся...

Когда-то, когда я была маленькая и коммунальная квартира затихала по вечерам, нянька доставала из-за печки в кухне любовно припрятанную книжку без обложки и первых страниц и при свете тусклой лампочки под потолком принималась с упоением ее читать. Было давно утрачено название книжки, но няньку это не смущало. Она почтительно называла книжку так: роман. С ударением на первом слоге.

Гиреев сочинил роман...

Полемизировать с романом мне казалось невозможно. Ну, неловко, нелепо. Полагала, читатели сами разберутся. Тем более готовилась к выходу моя книга и слишком уж многое в ней не совпадало с рассказами Д.А. Гиреева.

Против ожидания булгаковеды приняли «На берегах Терека» с полным доверием. Разноречия с моей книгой были замечены и трактованы отнюдь не в мою пользу. Яков Соломонович Лурье (булгаковед настолько авторитетный, что его и в глаза и за глаза все называли именно так — по имени-отчеству), рецензируя мою книгу и с удовлетворением отметив, что это «первая в советской научной литературе книга, посвященная творчеству» Михаила Булгакова, тем не менее к моей реконструкции событий ранней биографии Булгакова отнесся скептически; зато с явным удовольствием привел — как заслуживающий уважения и внимания — сюжет из «документальной повести» Гиреева: «Дагестанский писатель Девлет Гиреев (на самом деле Д.А. Гиреев был русским писателем и доцентом на кафедре русской литературы в Северо-Осетинском университете. — Л.Я.) рисует довольно романтическую историю: в добровольцы (к белым) пошел младший брат М. Булгакова Николай, и мать взяла с Михаила торжественную клятву отыскать брата; Михаил отправился на поиски».

А В.В. Петелин к моей информации и вовсе отнесся иронически. Петелин уверен, что сочиненные Гиреевым письма — подлинны, и сочиненные Гиреевым персонажи — достоверны, и то, что за Булгаковым, когда его свалил тиф, ухаживает загадочная Татьяна Павловна (та самая «стройная брюнетка лет тридцати пяти», надоумившая Булгакова стать писателем), — не вызывает сомнений. С недоумением приводит Петелин фрагмент моей беседы с Т.Н. Замечает недоверчиво: «По словам Л. Яновской, Татьяна Николаевна все время пребывания Булгакова на Кавказе была с ним вместе. Более того, и во время болезни его тифом она все время была с ним». А далее возвращается к вдохновенным фантазиям Девлета Азаматовича, продолжая пересказывать их.

Со временем оказалось, что сочинение Гиреева — не казус, а явление. Огромные «документально-художественные» романы о Михаиле Булгакове один за другим выходят на книжный рынок. «Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове» Валерия Есенкова (1997). «Любовь Михаила Булгакова» Варлена Стронгина (2000). И т.д., и т. д. Они неизменно встречают восторженный прием критики. И столь же «документально-художественные» сочинения в периодике соперничают с ними.

Гиреевщина стала традицией.