Вернуться к Л.М. Яновская. Последняя книга, или Треугольник Воланда

Редакция пятая

Едва дописав последнюю тетрадь и, как всегда, скомкав конец в предчувствии новой работы, Булгаков начинает перепечатку романа. Менее чем за месяц, с последних чисел мая по 24 июня 1938 года он диктует пятую — первую и единственную машинописную — редакцию романа. Пишет под его диктовку Ольга Сергеевна Бокшанская.

В свое время В.И. Лосев и В.В. Петелин высказались по этому поводу так: «К маю 1938 года была закончена последняя рукописная редакция романа <...>. Но работа предстояла еще большая — необходимо было откорректировать текст перед перепечаткой. Для этого нужна была квалифицированная машинистка-редактор, к тому же с литературоведческими знаниями, поскольку Булгаков намеревался часть текста диктовать» (курсив мой. — Л.Я.).

Авторы этого комментария исходили, разумеется, из опыта тех весьма многочисленных членов Союза советских писателей, чьи небрежно написанные сочинения обыкновенно приводили в порядок, а иногда и попросту переписывали терпеливые редакторы. Что же касается Михаила Булгакова, то В.И. Лосев и В.В. Петелин, конечно, заблуждаются. Не знаю, были ли у Ольги Бокшанской литературоведческие знания и что под этим нужно понимать, но на редактирование романа «Мастер и Маргарита» она не посягала. И перед перепечаткой, и после перепечатки, и во время диктовки Булгаков корректировал свой роман сам.

В течение месяца он продиктовал роман весь — от титульного листа до последней строки о «жестоком пятом прокураторе Иудеи, всаднике Понтии Пилате», непременного слова «Конец» и обязательной даты: «24 июня 1938 года. Москва». И по тому, как во многом совпадают знаки препинания в его рукописных тетрадях и в продиктованной машинописи, можно предположить, что нередко он диктовал и знаки препинания и деление на абзацы.

Кроме рукописи (машинописи) к этой редакции романа есть еще один ключ — ключ уникальный — письма Михаила Булгакова к жене.

Дело в том, что после того как они поженились, Е.С. и Булгаков не расставались. Был единственный случай — в ноябре 1936 года — когда вместе с дирижером Большого театра А.Ш. Мелик-Пашаевым Булгаков уехал на два дня в Ленинград — прослушать музыку Бориса Асафьева к опере «Минин и Пожарский» (Булгакову принадлежало либретто этой оперы). Е.С. тогда печально записывала в дневнике:

«28 ноября. ...Сегодня "Красной стрелой" они и уехали. Первая разлука с М.А. (с тридцать второго года).

29 ноября. Послала М.А. телеграмму. Ночью в два часа он позвонил по телефону. Сказал, что музыка хороша, есть места очень сильные. Что поездка неприятная, погода отвратительная, город в этот раз не нравится...

30 ноября. Послала М.А. две шуточных телеграммы. Без него дома пусто. Звонили Вильямсы, звали покутить. Нет настроения. Утром поеду на вокзал — встречать М.А.».

И вот в конце мая 1938 года они расстаются снова, на этот раз на месяц: Елена Сергеевна сняла дачу в Лебедяни, для себя и для Сергея, своего младшего сына.

У нее двое сыновей. Младший живет с Булгаковыми. В служебной анкете на вопрос о семье Булгаков отвечает так: «Жена — Булгакова Елена Сергеевна, пасынок Сергей Евгеньевич Шиловский». Старший, Евгений, красивый и серьезный мальчик, остался в доме своего отца, Е.А. Шиловского, крупного военного, теперь сказали бы: генерала, — в том самом сером доме с колоннами, в Ржевском переулке близ Арбата, из которого Елена Сергеевна ушла к Булгакову. Шиловский, в эту пору преподаватель Военно-воздушной академии имени Жуковского, снова женат, у него ребенок во втором браке, и по этой причине или по причине своей нежной привязанности к матери Евгений (Женя, Женюша, называла его Елена Сергеевна) часто бывает у Булгаковых в Нащокинском переулке.

К мальчикам, обоим, Булгаков относится с нежностью, особенно любит (неудовлетворенное отцовство!) младшего. В дневниках Елены Сергеевны часты такие записи:

«...М.А. каждый вечер рассказывает Сергею истории из серии "Бубкин и его собака Конопат". Бубкин — воображаемый идеальный мальчик, храбрец, умница и рыцарь... Вечером, когда Сергей укладывается, Миша его спрашивает: "Тебе какой номер рассказать?" — "Ну, семнадцатый". — "Ага. Это, значит, про то, как Бубкин в Большой театр ходил с Ворошиловым. Хорошо". И начинается импровизация» (1933).

«Сегодня М.А. лежит целый день — дурно себя чувствует. Читает Сергею Киплинга» (1934).

«Сегодня, шестого, и Екатерина Ивановна и Фрося — выходные. Мы одни, втроем... Сначала он занимался с Сергеем уроками, потом учил его шахматам» (1934).

«Сережа учится на фортепиано. У него очень хороший учитель, а кроме того, дома с ним много занимается Миша и немного — я» (1935).

А Сережины каракули в черновых тетрадях «Мастера и Маргариты»!..

Тетрадь 7.3 (третья редакция, 1936). В этой тетради один из блистательных вариантов последней главы («Последний полет»), планы, выписки о древней Иудее... А на чистом листе — во всю страницу — детский рисунок: очень желтый дом под красной крышей, кудрявые пароходные дымы из труб и желтая дорожка к дому... Если бы это была просто шалость, Булгакову ничего не стоило бы выдрать испорченный лист, как беспощадно выдирал он из своих тетрадей свои собственные не устраивавшие его листы. Но рисунок оставлен, и значит, рисунком был очень доволен не только художник, но и хозяин тетради...

И прямо в тексте. Четвертая редакция романа, тетрадь 7.9, глава «На Лысой Горе. (Казнь)». Вверху страницы окончание фразы — одинокое слово «смерть». (Это Левий требует, чтобы Бог «послал Иешуа смерть».) Слово продолжено Сережиной рукою: «Потапу буржую!!!» — и восклицательные знаки до конца строки. (Шуточка ребенка 30-х годов.) Ниже — профиль мужчины с дымящейся папиросой во рту. Сережа явно рисует с натуры, стоя слева. По этой причине профиль на листе получается, так сказать, лежащим. Подпись: «рисовал по потапиной прозбе». А далее — с соответствующим пробелом, чтобы не нарушать восприятие рисунка — продолжение великого романа: «Открыв глаза, он убедился в том, что на холме все без изменений...»

Та же редакция, тетрадь 7.11. Может быть, один из дней, когда Елена Сергеевна отсутствует, а «Лоли», Сережина воспитательница, выходная. Булгаков и Сергей, оба, расписываются вверху страницы, над первой строкой. Правее, уверенное — М. Булгаков, левее (детский почерк, перо с нажимом) — С. Шиловский. А далее роман, прямо с середины фразы: «[Музыканты в красных куртках остервенело вскочили при появлении] ...Маргариты и ударили сумасшедшую дробь ногами. Дирижер их согнулся вдвое...» — описание джаза на великом балу у сатаны.

Отношение Булгакова к мальчикам волновало Елену Сергеевну и очень трогало то, что старший, Евгений, явно тянулся к Булгакову.

В 1938 году Евгению шестнадцатый год, Сергею — двенадцатый. Дача в общем традиционно снимается для Сергея, и при других обстоятельствах его можно было бы отправить, как бывало прежде, с «Лоли» — Екатериной Ивановной Буш. Но отдых на этот раз донельзя необходим Елене Сергеевне, и это слишком хорошо знает Булгаков. Все его замыслы и все его катастрофы прокатываются через ее сердце. Очередным и последним по времени ударом стало крушение либретто «Минин и Пожарский»: Асафьев так и не закончил оперу, а оперному либретто, не ставшему либретто оперы, не суждена жизнь. Елену Сергеевну замучили бессонница и головные боли. Булгаков — он ведь был врач — в конце концов запретил ей какие бы то ни было медикаменты и требовательно назначил свежий воздух и прогулки.

В конце лета, вернувшись в Москву, Е.С. запишет в дневнике: «Что помню? Бешеную усталость весной. Отъезд мой с Сергеем, Лоли и Санькой (сыном Калужского) в Лебедянь. Приезд туда М.А. (и Женички — тоже) — когда все было подготовлено — комната, без мух, свечи, старые журналы, лодка... Изумительная жизнь в тишине».

Она уехала — и все звала его к себе письмами и телеграммами. Звала туда, где подсолнухи под солнцем, река и лодка на реке (он очень любил греблю), совершенно отдельная комната и вожделенная тишина (та самая, которую мы услышим в конце романа: «...и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, — тишиной»).

И он поедет в Лебедянь — но не раньше, чем продиктует последнюю точку в романе. А пока пишет письма — чудо, сопровождающее пятую редакцию романа. Почти ежедневные письма, открытки и телеграммы. Иногда дважды и даже трижды в день... Единственный в биографии Булгакова момент, когда мы можем послушать, как в процессе своей работы он рассказывает о процессе этой работы.

30 мая 1938 года. «...Роман уже переписывается. Ольга работает хорошо. Сейчас жду ее. Иду к концу 2-й главы».

31 мая. «...Пишу 6-ю главу, Ольга работает быстро. Возможно, что 4-го июня я дня на четыре уеду с Дмитриевым и Вильямсом. Хочу прокатиться до Ялты и обратно.

Бешено устал. Дома все благополучно. Целую нежно. Твой М.»

1 июня. «Моя дорогая Лю! Вчера я отправил тебе открытку, где писал, что, может быть, проедусь до Ялты и обратно. Так вот — это отменяется! Взвесив все, бросил эту мыслишку. Утомительно и не хочется бросать ни на день роман. Сегодня начинаю 8-ю главу. Подробно буду писать сегодня в большом письме...»

В ночь на 2-е июня. «Сегодня, дорогая Лю, пришло твое большое письмо от 31-го. Хотел сейчас же после окончания диктовки приняться за большое свое письмо, но нет никаких сил. Даже Ольга, при ее невиданной машинистской выносливости, сегодня слетела с катушек.

Письмо — завтра, а сейчас в ванну, в ванну.

Напечатано 132 машинных страницы. Грубо говоря, около 1/3 романа (учитываю сокращение длиннот)...

Постараюсь увидеть во сне солнце (лебедянское) и подсолнухи. Целую крепко. Твой М.»

Глава 2-я — «Понтий Пилат». Глава 6-я — «Шизофрения, как и было сказано». Глава 8-я — «Поединок между профессором и поэтом». 132 страницы машинописи — первые девять глав... Перепечатка идет с головокружительной быстротой: Булгаков неоднократно переписывал первые главы и знает их наизусть.

«Моя дорогая Лю!.. — пишет он в одном из этих писем. — Сейчас наскоро вывожу эти каракули на уголке бюро — всюду и всё завалено романом...»

Всюду и всё — значит, извлечены не только шесть тетрадей четвертой редакции, с которых он диктует Ольге, но и другие рукописи, в числе которых, может быть, навсегда исчезнувшие для нас... Рукописи на столе, на бюро... Тетрадь с выписками («Роман. Материалы»)... Вероятно, были еще какие-то выписки... Книги с закладками... Книги, распахнутые на нужной странице... Может быть, книга «горбом», вверх корешком, в кресле... Надо думать, сняты с полки отдельные тома Брокгауза и Ефрона... Ренан, Фаррар... Статьи Маккавейского... Недавно попавший в поле зрения А. Барбюс с его книгой «Иисус против Христа»...

Ольга, вероятнее всего, пишет в большой комнате — на рабочем столике Елены Сергеевны. И если так, то Булгаков ходит по комнате с тетрадью в руках... Останавливается у окна... Рассеянно смотрит на улицу... Прямо на ходу — с голоса — идет густейшая стилистическая правка... Временами он лежит на диване, закинув руки за голову, и диктует целые страницы заново, не заглядывая в тетрадь... Он любил диктовать лежа.

2-е июня, днем: «Дорогая моя Лю!

Прежде всего ты видишь в углу наклеенное изображение дамы, или точнее кусочек этой дамы, спасенный мною от уничтожения. Я думаю постоянно об этой даме, а чтобы мне удобнее было думать, держу такие кусочки перед собою...»

В левом верхнем углу листа вклеен кусочек разорванной фотокарточки. Можно узнать печальный, чуть косо поставленный, наружным уголком книзу, глаз и уставшее, здесь не очень-то красивое лицо Елены Сергеевны.

«...Начнем о романе. Почти 1/3, как я писал в открытке, перепечатана. Нужно отдать справедливость Ольге, она работает хорошо. Мы пишем по многу часов подряд, и в голове тихий стон утомления, но это утомление правильное, не мучительное.

...Остановка переписки — гроб!

Я потеряю связи, нить правки, всю слаженность. Переписку нужно закончить, во что бы то ни стало.

...Роман нужно окончить! Теперь! Теперь!»

В ночь на 4-е июня открытка в несколько слов: «Дорогая Люси! Перепечатано 11 глав. Я надеюсь, что ты чувствуешь себя хорошо? Целую крепко. Твой М.»

Затем неожиданный четырехдневный перерыв, вызвавший испуганные письма и телеграммы Елены Сергеевны.

В эти дни, вслед за главой 12-й («Черная магия и ее разоблачение»), переписанной без существенных изменений, диктуется очень важная 13-я глава — «Явление героя». Уже в предыдущей редакции она 13-я, и не случайно. Это колдовское, дьявольское число Булгаков считал своим — начиная от дома детства, дома № 13, в Киеве, на Андреевском спуске. Глава 13-я — центр романа, место личного, исповедального присутствия автора в романе, знак автобиографичности его героя.

Работая, писатель беспощадно сокращает текст. В 13-й главе в предшествующей, рукописной редакции:

«И этот роман был дописан в августе. Героиня сама отнесла его куда-то, говоря, что знает чудную машинистку. Она ездила к ней проверять, как идет работа.

В конце августа однажды она приехала в таксомоторе, герой услышал нетерпеливое постукивание руки в черной перчатке в оконце, вышел во двор. Из таксомотора был выгружен толстейший пакет, перевязанный накрест, в нем оказалось пять экземпляров романа.

Герой долго правил эти экземпляры, и она сидела рядом с резинкой в руках и шепотом ругала автора за то, что он пачкает страницы, и ножичком выскабливала кляксы. Настал наконец день и час покинуть тайный приют и выйти с этим романом в жизнь...»

Диктуя на машинку, этот фрагмент автор пересказывает так:

«Он был дописан в августе месяце, был отдан какой-то безвестной машинистке, и та перепечатала его в пяти экземплярах».

Всё!

Или следующий длинный и расплывчатый диалог в четвертой редакции:

«...и заплакала неудержимо и судорожно. Отдельные слова прорывались сквозь горький плач:

— Я чувствовала... знала... я бежала... я знала, что беда... опоздала... Он уехал, его вызвали телеграммой... и я прибежала... я прибежала!

Тут она отняла руки и, глядя на меня страшными глазами, спросила:

— Зачем ты это сделал? Как ты смел погубить его?

Я помолчал, глядя на валявшиеся обожженные листы, и ответил:

— Я все возненавидел и боюсь... Я даже тебя звал. Мне страшно.

Слова мои произвели необыкновенное действие. Она поднялась, утихла и [в] голосе ее был ужас:

— Боже, ты нездоров? Ты нездоров... Но я спасу тебя, я тебя спасу... Что же это такое? Боже!

Я не хотел ее пугать, но я обессилел и в малодушии признался ей во всем, рассказал, как обвил меня черный спрут, сказал, что я знаю, что случится несчастье, что романа своего я больше видеть не мог, он мучил меня.

— Ужасно, ужасно! — бормотала она, глядя на меня, и я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, я чувствовал, как холодные руки гладят мне лоб. — Но ничего. О, нет! Ты восстановишь его! Я тебя вылечу, не дам тебе сдаться, ты его запишешь вновь! Проклятая! Зачем я не оставила у себя один экземпляр!

Она скалилась от ярости, что-то еще бормотала...»

Теперь, держа тетрадь в руках, писатель диктует на машинку:

«...и заплакала неудержимо и судорожно.

Когда она утихла, я сказал:

— Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно.

Она поднялась и заговорила:

— Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу, я тебя спасу. Что же это такое?

Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, как холодные руки гладят мне лоб.

— Я тебя вылечу, вылечу, — бормотала она, впиваясь мне в плечи, — ты восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр!

Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятное...»

Это даже не правка — это свободный пересказ, сохраняющий самые важные для писателя ударные слова и обнажающий опорные обороты.

А кое-что в этом активном и стремительном пересказе главы Булгаков в дальнейшем сочтет напрасным и, правя роман незадолго до смерти, восстановит по рукописи некоторые строки из четвертой редакции, например, следующие, лирические:

«Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я испытывал не менее десяти, я не лгу. А потом, когда приходил ее час и стрелка показывала полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с черными замшевыми накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками.

Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но исчезала туфля, черный шелк, заслонявший свет, исчезал, — я шел ей открывать»...

...А на тревожные письма жены Булгаков откликнулся телеграммой: «Телеграмму две открытки получил Целую крепко Переписано четырнадцать глав Михаил».