Воланд

В ранних редакциях сатана назывался Азазелло и Велиар.

Немецкое имя Воланд (der Voland — «черт») восходит к Гёте («Platz! Junker Voland kommt!» — «Место! Идет господин Воланд!» — сцена «Вальпургиева ночь»). В редакции 1929—1930 гг. имя это значится латиницей на визитной карточке сатаны: «Dr Theodor Voland». (Заметим, что имя Теодор означает «дар Божий».)

Помимо нужного Булгакову сближения с «Фаустом» выбор редкого имени (в трагедии Гёте оно упоминается лишь однажды), вероятно, объяснялся желанием держать читателя в напряжении в первой сцене романа.

Про одно из чтений друзьям начальных глав романа осталась дневниковая запись Елены Сергеевны Булгаковой от 27 апреля 1939 года: «Вчера у нас Файко — оба, Марков и Виленкин. Миша читал "Мастера и Маргариту" — с начала. Впечатление громадное. Тут же настойчиво попросили назначить день продолжения. Миша спросил после чтения — а кто такой Воланд? Виленкин сказал, что догадался, но ни за что не скажет. Я предложила ему написать, я тоже напишу, и мы обменяемся записками. Сделали. Он написал: сатана, я — дьявол. После этого Файко захотел также сыграть. И написал на своей записке: я не знаю. Но я попалась на удочку и написала ему — сатана».

Гётевского черта напоминают и многие внешние атрибуты: грим оперного Мефистофеля, о котором говорит Мастер, пудель на набалдашнике трости (Мефистофель является Фаусту в виде черного пуделя), даже национальность — «пожалуй, немец», говорит о себе булгаковский сатана. (Правда, слово «немец» может употребляться в русском языке и в ином, расширительном смысле — любой чужак, не говорящий по-русски, ср. у Гоголя: «Немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед, — все немец».)

Воланд наделен и некоторыми традиционными признаками «духа зла» (как называет его Левий Матвей): он временами хромает, на бале одет, как подобает (согласно книге М. Орлова «История сношений человека с дьяволом») председателю шабаша, повелевает демонами и грешниками и т. д.

Но у Гёте Мефистофель, отчасти воплощающий идеи французского рационализма XVIII в., был гораздо ближе к христианским понятиям о «духе зла», чем Воланд у Булгакова. Мефистофель если и не противопоставляет себя откровенно Богу, то хочет опорочить Божие творение, а тем самым умалить и самого Творца.

Некоторые критики именно так — как антипода Господа Бога — пытались и пытаются интерпретировать Воланда. Однако подобная интерпретация не соответствует тексту романа. «Воланд, который выступает в маске дьявола, — какой он дьявол? У него нравственные понятия нормальные, он же не Варенуха, не Лиходеев — вот кто дьяволы-то, а он нормальный. Это только маски» (Отец Александр Мень отвечает на вопросы... С. 152).

В романе нет оппозиции Бог — дьявол, так как Воланд не соответствует каноническому представлению о дьяволе в христианской традиции. Образ булгаковского сатаны лишен и малейшего намека на богоборчество или богохульство. Начать с того, что именно Воланд пытается убедить Берлиоза и Бездомного в существовании Бога. Рассказ Воланда об Иешуа Га-Ноцри исполнен благожелательства в отношении Иешуа. Воланд даже произносит фразы, согласно каноническому Евангелию, принадлежащие Христу (ср. обращенные к Берлиозу слова «каждому будет дано по вере его» и слова Христа «по вере вашей да будет вам», Мф. 9: 29).

«Каждое ведомство должно заниматься своими делами». Из этих слов Воланда (как, впрочем, и из некоторых других мест романа) можно заключить, что по замыслу этого произведения волею самого Господа Бога разделены функции Иешуа Га-Ноцри и Воланда — функции воздаяния за добрые и возмездия за злые дела. Это соответствует тому, что «в европейском средневековом фольклоре черт выступает адептом справедливости» (Немцев. Воланд и семантика «врага»... С. 9).

А. Зеркалов отмечает близость интерпретации Булгакова соотношения Бога и дьявола точке зрения немецкого историка Эдуарда Мейера, автора книги «Иисус из Назарета» (рус. пер. 1923 г.), хотя нет свидетельств, что Булгаков был знаком с этой книгой. В ней, в частности, утверждается: «На самом же деле учение Иисуса и все христианство, невзирая на вполне определенно сформулированный в его сознании монотеизм, представляет собой ярко выраженный дуализм <...> Позднейшее иудейство и опирающееся на него христианство, несмотря на официально признаваемый монизм <...> в практике реальной жизни являются всецело дуалистическими религиями. <...> Фактически сатана есть властитель этого мира. Всемогущество божие, в сущности, ограничено царством божиим (civitas dei): это — идеал, который никогда не может быть осуществлен при существующих условиях». Вспомним слова Иешуа и Пилата о возможности наступления «царства истины и справедливости».

Опера «Фауст». Л.М. Сибиряков в роли Мефистофеля. Открытка

Иешуа дважды обращается к Воланду с просьбой. О первой — взять к себе Мастера и наградить его покоем — все хорошо помнят. Но была и вторая просьба — простить Пилата («Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать»). И Воланд охотно исполняет обе (хотя, казалось бы, вторая не по его ведомству).

Более того, не совсем ясно, кто в конечном счете исполняет просьбу Маргариты простить Фриду — Иешуа или, скорее всего, нехотя, с мукой и ворчанием, все-таки Воланд, несмотря на его утверждение, что это по другому ведомству. На просьбу Маргариты, чтобы Фриде перестали подавать платок, которым она задушила своего ребенка, Воланд восклицает: «Я уж не знаю, что и делать. Остается, пожалуй, одно — обзавестись тряпками и заткнуть ими все щели моей спальни!

— Вы о чем говорите, мессир? — изумилась Маргарита, выслушав эти действительно непонятные слова. <...>

— Я о милосердии говорю, — объяснил свои слова Воланд, не спуская с Маргариты огненного глаза. — Иногда совершенно неожиданно и коварно оно пролезает в самые узенькие щелки. Вот я и говорю о тряпках. <...>

— Так вы сделаете это? — тихо спросила Маргарита.

— Ни в коем случае, — ответил Воланд, — дело в том, дорогая королева, что тут произошла маленькая путаница. Каждое ведомство должно заниматься своими делами. Не спорю, наши возможности довольно велики, они гораздо больше, чем полагают некоторые не очень зоркие люди... <...> Но просто, какой смысл делать то, что полагается делать другому, как я выразился, ведомству? Итак, я этого делать не буду, а вы сделаете сами.

— А разве по-моему исполнится? <...>

— Да делайте же, вот мучение, — пробормотал Воланд и, повернув глобус, стал всматриваться в какую-то деталь на нем. <...>

— Фрида! — пронзительно крикнула Маргарита. <...> — Тебя прощают. Не будут больше подавать платок».

Итак, Маргарита, похоже, все же при помощи Воланда, дарует прощение Фриде.

Этот эпизод рифмуется в романе со сценой прощения Пилата. Хотя с Пилатом все яснее:

«Тут Воланд опять повернулся к Мастеру и сказал:

— Ну что же, теперь ваш роман вы можете кончить одною фразой!

Мастер как будто бы этого ждал уже, пока стоял неподвижно и смотрел на сидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так, что эхо запрыгало по безлюдным и безлесым горам:

— Свободен! Свободен! Он ждет тебя!»

(В третьей редакции отпускал Пилату его грех сам Воланд, выкрикнув слово «на неизвестном Маргарите языке».)

В критике, как представляется, осталось незамеченным еще одно деяние Воланда «по ведомству милосердия». После того как по требованию сурового голоса с галерки Бегемот, по приказу Коровьева, оторвал голову Жоржу Бенгальскому, из ложи, покрывая гам, послышался женский голос: «Ради Бога, не мучьте его!» «Маг повернул в сторону этого голоса лицо» и после хорошо всем памятного монолога о современных людях, в чьи сердца «и милосердие иногда стучится», громко приказал: «Наденьте голову».

Булгаковский сатана решительно никого не провоцирует на дурные поступки, а лишь «регистрирует» их. Словом, он и Иешуа представляют разные «ведомства» единого Божественного миропорядка, осуществляя некий нравственный закон равновесия возмездия и милосердия. По меткому выражению Б. Соколова, «это первый дьявол в мировой литературе, который наказывает за несоблюдение заповедей Христа». И в этом смысле Воланд действительно «вечно совершает благо», как и сказано в эпиграфе к роману.

Знаменательна фраза Воланда в финальной главе романа: «Все будет правильно, на этом построен мир». Она как будто гармонизирует проблему нравственного оправдания миропорядка, которая возникла перед Булгаковым и перед персонажами его первого романа еще в начале революции, неразрешимость которой доводит до самоубийства Максудова и лишает душевного равновесия Мастера. Возмездие и милосердие в конце концов уравновешиваются, но человеческая жизнь несоизмерима с масштабами и сроками Божественного правосудия.

См. также статьи: «Амфитеатров», «Гёте», «Добро и зло», «Мефистофель», «Прототипы», «Фауст».