Диккенс

В безбрежном море публикаций о творчестве Булгакова, в том числе и посвященных литературным связям, найдем много русских имен: Гоголь, Достоевский, Амфитеатров, Андрей Белый, Куприн, Ильф и Петров... И это далеко не полный перечень. А иностранных имен, кроме очевидного Гёте, да, пожалуй, Гофмана с его «Крейслерианой», практически нет.

Однако в воспоминаниях друзей и родственников писателя, когда заходит речь о литературных пристрастиях Михаила Афанасьевича, возникает другое имя. Сестра Булгакова Надежда Афанасьевна вспоминает гимназические годы: «Любимым писателем Михаила Афанасьевича был Гоголь. И Салтыков-Щедрин. А из заграничных — Диккенс» (Михаил Булгаков. Жизнь и творчество. С. 27).

О том же пишет и Леонид Сергеевич Карум, муж Варвары Булгаковой: «Дома он отдыхал <...> Читал и перечитывал Гоголя и Диккенса, особенно восторгался "Записками Пиквикского клуба", которые он считал непревзойденным произведением» (Там же. С. 105).

Попробуем предположить, чем так привлекал Булгакова автор «Пиквикского клуба», именно предположить, так как прямых высказываний Булгаков не оставил.

Это, конечно же, светлый, ранний Диккенс, с его святочностью, с его неизменным хеппи-эндом и сверчком на печи, который вполне мог бы поселиться на изразцовой печке в семействе Турбиных, где на книжных полках вместе с «Саардамским плотником», «Капитанской дочкой», «Войной и миром» стоял и «Пиквикский клуб». У Диккенса находил Булгаков тот уютный незыблемый домашний мир, который в конечном счете надежно защитит от бури за окном. По этому ушедшему из его жизни миру мучительно тосковал и сам писатель, и его герои. (См. статьи «Дом», «Абажур».) О «чрезвычайной значимости» для Булгакова тех вещей, из которых складывался повседневный быт, пишет М.О. Чудакова: «Для него это Вещи с большой буквы, и они легко трансформируются в вещи литературные. Это — часть нормы, без которой немыслима жизнь...» (Чудакова. Жизнеописание... С. 274). Мир диккенсовских романов и был этой «нормой».

Это чувствовал и друг Булгакова Павел Попов, который писал ему в связи с пятисотым показом «Дней Турбиных»:

«"Дни Турбиных" — одна из тех вещей, которая как-то вдвигается в собственную жизнь и становится эпохой для самого себя. Можно откинуть стиль, воплощение, игру, общественную значимость, идеологическую заостренность, исторический колорит, можно взвесить и измерить все эти ингредиенты, и все же сверх всего остается еще одна изюминка, в которой, по-моему, "вся соль". Воплощается ли она в символе кремовых штор, елки, или небесного занавеса, усыпанного звездами, облегающего мир, — но тут есть всепокоряющий стимул жизни, он-то и выступает так мощно, что стягивает все части. <...> Это и создает этот мягкий, лирический колорит, который роднит с Диккенсом и всеми теми, у кого звучит этот общечеловеческий голос» (цит. по: Михаил Булгаков. Дневник. Письма. 1914—1940. С. 343).

Можно ли найти следы влияния Диккенса в художественных текстах Булгакова?

Д.С. Лихачев возводит не только характер Остапа Бендера, но и образ Аметистова из «Зойкиной квартиры» к фигуре Альфреда Джингля из «Пиквикского клуба» (Лихачев. Литературный «дед» Остапа Бендера. С. 180—186).

Чарлз Диккенс. Портрет кисти Д. Маклайза. 1839

Здесь сходство типологическое. Характерная речевая манера Джингля не воспроизводится. Но образом Джингля — это уже наше наблюдение — навеян и один из диалогов в «Мастере и Маргарите».

В эпизоде посещения «нехорошей квартиры» Поплавским, киевским свойственником Берлиоза, кривлянья Коровьева напоминают речевую манеру Джингля.

Увидев Поплавского, Коровьев «затрясся от слез и начал вскрикивать:

— Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? А?

— Трамваем задавило? — шепотом спросил Поплавский.

— Начисто! — крикнул Коровьев, и слезы побежали у него из-под пенсне потоками. — Начисто! Я был свидетелем. Верите — раз! Голова — прочь! Правая нога — хрусть, пополам! Левая — хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи-то доводят! <...> Нет, не в силах, нет мочи, — шмыгая носом, продолжал Коровьев, — как вспомню: колесо по ноге... одно колесо пудов десять весит... Хрусть!.. Пойду лягу в постель, забудусь сном, — и тут он исчез из передней».

Близкий пассаж находим в «Пиквикском клубе», это первая встреча пиквикистов с Джинглем:

«— Головы, головы! Берегите головы! — кричал болтливый незнакомец, когда они проезжали под низкой аркой, которая в те дни служила въездом в каретный двор гостиницы. — Ужасное место — — страшная опасность — — недавно — — пятеро детей — мать — женщина высокая, ест сэндвич — — об арке забыла — — кррак — — дети оглядываются — — мать без головы — — в руке сэндвич — — нечем есть — — глава семьи обезглавлена — ужасно, ужасно!»

Интересно, что из рассказа Коровьева не было убрано описание отрезанных ног, вероятно, оставшееся от ранних редакций, где, согласно предсказанию Воланда, Берлиоза должны были четвертовать. Представляется, что это не простая оплошность, какие иногда встречаются в романе, пережившем много редакций. Изъятие этой детали лишило бы «изюминки» весь эпизод.

Тон диккенсовского героя возвращается к Коровьеву и в другом эпизоде романа («— Как же не волноваться? У меня у самого поджилки затряслись! Бух! Раз! Барон набок!»).

И, наконец, — один из эпизодов биографии Булгакова, про который с полным правом он мог бы сказать «Мой Диккенс».

Работая во МХАТе, Булгаков принимал участие в инсценировке «Пиквикского клуба» и как режиссер-ассистент, и как актер. Он играл роль судьи (в тексте инсценировки — Президента суда) в 5-й картине 3-го акта. Премьера спектакля состоялась 1 декабря 1934 года. Текст инсценировки был подготовлен Наталией Венкстерн. Режиссер-постановщик — Виктор Яковлевич Станицын.

Эта постановка осталась запечатленной лишь в воспоминаниях зрителей и в нескольких фотографиях, в числе которых есть и фото Булгакова в судейском парике. Особенно любопытно свидетельство В.В. Шверубовича, присутствовавшего на репетициях: «Не помню, как он начал репетировать, не знаю, был ли текст его роли целиком сочинен Н.А. Венкстерн, или Михаил Афанасьевич сам приложил к этому руку, но в одном я уверен: образ Судьи создан им, это булгаковский образ, рожденный и сотворенный им <...> Для картины "Суд" была построена черная пирамида, на ее первых этажах сидели "присяжные", вершина была пуста — она представляла собой кафедру, на которой стоял колокольчик с ручкой в виде бульдога. За этой кафедрой должен был в определенный момент "возникнуть" (уже это было по-булгаковски!) Судья. Сзади пирамиды была спрятана лестница, по которой присяжные и судья еще до открытия занавеса должны были залезать на свои места. На репетициях Михаил Афанасьевич, чтобы не лишать себя возможности смотреть предыдущие картины, не прятался заранее и поднимался из зала на сцену по лестнице на наших глазах, чтобы потом "возникнуть". Так вот, из зала на сцену взбегал еще Булгаков, но, идя по сцене, он видоизменялся, и по лестнице лез уже Судья. И Судья этот был пауком. Михаил Афанасьевич придумал <...> что Судья — паук. То ли тарантул, то ли крестовик, то ли краб, но что-то из паучьей породы. Таким он и выглядел — голова уходила в плечи, руки и ноги округлялись, глаза делались белыми, неподвижными и злыми, рот кривился. Но почему Судья — паук? Оказывается, неспроста: так прозвали его еще в детстве, что-то в нем было такое, что напоминало людям это страшное и ненавистное всем насекомое; с тех еще пор он не может слышать ни о каких животных, птицах, насекомых. Все зоологическое, всякое сравнение с любым видом фауны напоминает ему проклятие его прозвища, и поэтому он лишает слова всякого, упоминающего какое-либо животное. В свое время он от злости, от ненависти к людям выбрал профессию судьи — искал возможности как можно больше навредить людям. Об этом Михаил Афанасьевич рассказывал во время поисков грима нашему старшему гримеру Михаилу Ивановичу Чернову.

м. Булгаков в роли судьи в инсценировке «Пиквикского клуба»

Гример этот был отличным мастером, но настолько лишенным фантазии, что даже удивляться не был способен. Выслушав замысел Михаила Афанасьевича, он согласно кивнул головой. Можно было подумать, что гримировать людей пауками ему приходилось постоянно. Когда Михаил Афанасьевич спросил его, видел ли он лицо паука, он ответил, что нет, так как у паука лица не бывает, а есть, возможно, морда, но он на нее не смотрит, когда эту дрянь давит. Михаил Афанасьевич пытался его уговорить представить себе, каким может быть лицо у паука. Чернов не пожелал. Тогда по совету нашего помощника режиссера С.П. Успенского, человека с большим чувством юмора и хорошего психолога, решили, что у паука лицо такое, как у инспектора пожарной охраны, который на днях подло спровоцировал Чернова, попросив у него "немного бензинчика пятно вывести", а потом оштрафовал за незаконное хранение бензина в театре.

Общими усилиями с помощью Станицына грим был найден. Лицо, паучье ли, пожарника ли, но получилось достаточно противным. Особенно противным оно и вся фигура становились, когда судья слышал упорно повторяющиеся сравнения с животными...» (Шверубович. О старом Художественном театре. С. 615—616).

На этой странной фобии судьи строится весь эпизод, который превращается в полное юмора пререкание Председателя суда и представителя истицы Додсона.

Сохранились два описания этой сцены во время генеральной репетиции пьесы. Более интересны воспоминания В.Я. Виленкина:

«К.С. Станиславский принимает первую самостоятельную работу В.Я. Станицына. Мне повезло, я сидел совсем близко от Константина Сергеевича, слышал и потом записал кое-что из того, что он говорил шепотом режиссеру.

Началась сцена "В суде". "Президент суда" в тяжелом седом парике, с багровым толстым носом и злющими глазками, расставив локти, приступил к допросу. "Президент" этот, как известно, почему-то яростно ненавидит всех животных и потому не выносит никаких метафор или сравнений из животного мира, а тут ими, как на грех, так и прыщет судейское красноречие. Знаменитая реплика: "Да бросьте вы зверей, или я лишу вас слова!" прозвучала с такой неподдельной яростью, что захохотал весь зал, а громче всех Станиславский. "Кто это?" — быстро прошептал он Станицыну, не узнавая актера. — "Булгаков". — "Какой Булгаков?" — "Да наш же, наш Булгаков, писатель, автор "Турбиных". — "Не может быть". — "Да Булгаков же, Константин Сергеевич, ей-Богу!" — "Но ведь он же талантливый..." — и опять захохотал на что-то громко и заразительно, как умел хохотать на спектакле только Станиславский.

Для Константина Сергеевича появление Булгакова на сцене в "Пиквикском клубе" было неожиданностью, а между тем ведь это он первый, и давно уже, увидел в Булгакове не только драматурга, но и многообещающего режиссера и потенциального актера» (Виленкин. Воспоминания с комментариями. С. 382).

Если обратиться к тексту романа Диккенса, то станет очевидно, что судья Стейрли играет весьма второстепенную роль в этом эпизоде. Площадку занимает велеречивый юрисконсульт Базфаз. (В инсценировке его заменил Додсон.) И вся эта история с пауками, нетерпимостью к упоминаниям животных и к слезам, угрозами лишить слова, — к тексту романа не имеет ни малейшего отношения. Кому же принадлежит эта забавная пикировка судьи в инсценировке? Ведь в тексте романа реплики судьи совершенно безликие.

В мемуарах второй жены Булгакова Любови Белозерской читаем: «Наташа приносила готовые куски, в которых она добросовестно старалась сохранить длинные диккенсовские периоды, а М.А. молниеносно переделывал их в короткие сценические диалоги. Было очень интересно наблюдать за этим колдовским превращением» (Белозерская-Булгакова. Воспоминания. С. хоо).

В результате этих «превращений» появлялись такие типично булгаковские пассажи, которым ничто не соответствует в тексте Диккенса:

«Фогг. Мы просим просвещенных сограждан силой закона оградить страдающую невинность в размере семисот пятидесяти фунтов стерлингов.

Малютка рыдает.

Президент. Прекратите рыдания малютки.

Пристав. Умолкни, малютка!

Фогг. Умолкни, невинный отрок!

Малютка прекратил рыдания...»

(Заметим, что у Диккенса нет никакого «малютки»: сын истицы именуется «юный Бардл», а в речи Фогга явственно слышатся интонации Коровьева.)

Ауж собственную-то «паучью» роль Булгаков явно «досочинил». Он создал ее из совершенно нейтрального материала. С. Ермолинский упоминает о «редактуре»: «Булгаков — режиссер-консультант — редактировал пьесу и потом сам читал ее труппе, потому что Наташа Венкстерн волновалась, а он делал это хорошо». Но это не просто редактура. Речь идет о соавторстве, причем не с Натальей Венкстерн, а с Диккенсом.

Ф.Р. Балонов (см. Михаил Булгаков. "Этот мир мой...". С. 134) тонко подметил, что фразу судьи из инсценировки «Прошу не рыдать в зале суда!» Булгаков почти без изменений перенес в свой роман («Мастер и Маргарита», глава 17, «Беспокойный день»): «"Не узнает! Меня не узнает! Вы понимаете?" — взрыдала секретарь. — "Прошу не рыдать в кабинете!" — уже злясь, сказал вспыльчивый костюм в полоску».

Добавим, что перепевом инсценировки «Пиквикского клуба» является и фраза из «Сна Никанора Ивановича», когда артист говорит об изобличенном Дунчиле: «А под вашей полной достоинства личиной... скрывается жадный паук...»

Но так как в обоих случаях это не фразы из романа Диккенса, то можно считать их автоцитатами.