Кремль

Сталин с трубкой во рту расхаживал по широкому кабинету. Через полчаса он должен был ехать в Большой театр на спектакль «Дни Турбиных». Каким по счету было это посещение, вождь уже не знал. Вдруг он открыл дверь в приемную, где за столом сидели и печатали два секретаря — женщины средних лет, — и сказал им ласково:

— Надюша, вызовите ко мне нашего министра культуры Луначарского.

Секретарь подняла черную трубку и попросила соединить ее с министром культуры. На том конце трубку подняла секретарь Луначарского и ответила, что в данный момент Анатолий Васильевич дома, возле умирающей матери.

— Позвоните ему домой и сообщите, что его ждет товарищ Сталин.

— Но у него мать при смерти, Анатолий Васильевич поехал, чтобы проститься с нею.

— Государственные дела важнее, чем личные. Пусть срочно явится в Кремль, — и опустила трубку на рычаг.

Спустя пятнадцать минут Луначарский уже спешил по коридору в кабинет генерального секретаря. Среди старых коммунистов он пользовался уважением своей образованностью и культурой. Он спешил к Сталину, так как стал его бояться, хотя в прежние годы отношения были дружескими. Он видел, что случилось с лидерами революции, такими как Троцкий, которого он выгнал из страны, а также с Каменевым и Зиновьевым, которые сидели в тюрьме. Теперь, изгнав из Политбюро всех старых большевиков и став единоличным правителем, Сталин показал свое истинное лицо. Если царь ссылал бунтовщиков в Сибирь всего на три года за призывы к свержению власти, то Сталин меньше десяти и расстрела не давал. И это — лишь за несогласие с его политикой, хотя такие репрессии начались еще при Ленине.

— Заходи, Анатолий Васильевич, садись, — и указал на диван, и сам присел рядом. — Как идут дела в культуре, как наша интеллигенция переходит на сторону Советской власти? — спросил генсек своим глухим голосом.

— Переходит, но медленно.

— Почему так, ведь дал Вам такой мощный инструмент, как «квартирный вопрос»?

— Да, это помогает, но квартир мало, а желающих стало много. Например, в Союзе писателей собралось пять тысяч писателей и поэтов, а мы лишь двести квартир имеем.

— Нет у нас нет больше квартир, мы почти не строимся — нет денег.

— Но сейчас строятся шесть дорогих, красивых зданий...

— Столица должна быть красивой, чтобы гости из-за рубежа видели, что новая власть тоже может строить. Это для украшения. Надо квартиры давать только тем, кто пишет хорошие книги, воспевающие социализм и его достижения.

— Таких произведений много, но они слабые.

— Почему до революции наши писатели писали хорошо, а теперь у них не получается?

— Можно, я скажу откровенно, Вы не обидитесь?

— Конечно, говори, ведь мы с тобой — старые коммунисты, много трудностей повидали.

— Эти писатели и поэты пишут не от души, поэтому у них не получается, тема социализма им чужда. Они пишут ради квартир и куска хлеба.

— Ладно, ты у нас министр, ты и думай, как сделать так, чтоб писали лучше, сделайте им бесплатные путевки на море, — стал сердиться вождь.

— Это мы делаем...

— Я говорил, чтобы при Союзе писателей открыли дешевые рестораны с деликатесами, хотя народ еще живет впроголодь.

— Это мы уже организовали, спасибо Вам за заботу. И деятели искусства ценят это и выражают Вам благодарность.

— Мне не нужна их благодарность, — закричал Сталин и, встав, с места, стал ходить по кабинету. — Мне нужны такие произведения, чтобы люди поверили в идеи социализма, чтобы верно служили нам. А вместо этого что вы ставите в театре? «Дни Турбиных». Разве это то, что нам нужно? Это ностальгия по прошлой жизни, это шаг назад, а не вперед. Хотя в конце белые офицеры признают торжество большевизма.

— Иосиф Виссарионович, я лично был против этой постановки в Большом театре, и цензура против, но за эту пьесу заступились Бухарин и Рыков, члены правительства, и мне сказали, что Вы тоже дали добро.

Сталин закурил трубку и хитро улыбнулся:

— Да, я дал добро. Меня убедили, что это не белогвардейская пьеса — я согласился. Это произведение с двойным умыслом. Говорят, что вся Москва только и говорит об этом спектакле. Теперь отменять поздно — это сильно настроит интеллигенцию против меня, а она нам нужна, без нее не поднять страну. Хоть у нас рабоче-крестьянская власть, но они плохо управляют страной. Я вот зачем тебя вызвал: меня беспокоит этот Булгаков-выскочка. Он стал слишком популярен и способен повести за собой интеллигенцию. А я знаю о нем мало. А вдруг он поведет их против нас? За ним НКВД наблюдает, но пока ничего. Говорят, что даже рабочий класс стал ходить на его пьесу «Дни Турбиных». Между прочим, сейчас я снова иду в театр с товарищами Молотовым и Кагановичем. Честно говоря, меня от этой пьесы уже тошнит, но...

— О Булгакове нам мало что известно. Его звезда внезапно вспыхнула. Он приехал из Киева, его отец был профессором богословия, мать — тоже образованная женщина. У него второй брак, эта молодая женщина после революции покинула Россию и в Берлине вращалась в кругу русских литераторов, ее муж был журналистом. Как Вы знаете, мы смогли убедить их вернуться на родину. Сама она ничем не занимается, но любит вращаться в красивом обществе, как говорят, в богеме. Покупает дорогие вещи, часто писателей, артистов, художников приглашает к себе.

— Меня Булгаков интересует. Я заметил, что он очень точно описал среду белогвардейцев. Случайно, он не из бывших «белых»?

— Я плохо знаю его прошлое, но говорят, в годы Гражданской войны он работал доктором в какой-то глубинке. Он окончил медицинский институт.

— Со временем из него может получиться пролетарский писатель?

— Честно говоря, я сомневаюсь. Те, кто читал его повесть «Собачье сердце», говорят, что замысел этого произведения в том, что рабочий класс не может управлять страной.

— Вот сейчас Булгаков стал богатым человеком, может быть, теперь он изменится? Возьмите Алексея Толстого, он стал жить как советский барин. Мы дали ему большую квартиру, дачу, дорогую машину, и он стал нашим писателем. Даже Горький с нами, хотя ничего не пишет. Это неважно!

— Я не могу сказать, как он поведет себя дальше.

— А вы намекните ему, что если будет писать пьесы о нас, то такие гонорары будут постоянны. Говорят, благодаря «Дням Турбиных» театр поправил свое финансовое положение?

— Так оно и есть.

— В таком случае, театр пусть тоже воздействует на него.

— Значит, Булгаков талантлив?

— Я не могу сказать, что «Дни Турбиных» — это сильное произведение. Его успех, мне думается, — это ностальгия по прошлой жизни. — А у тебя нет ностальгии, ты же тоже из интеллигентов? Только говори честно, — спросил Сталин с хитрой улыбкой, смотря ему в глаза по-свойски, как в прежние годы.

Луначарский сразу догадался: новый вождь прощупывает его, желая вызвать на откровенность. Министр решил не рисковать.

— Нисколько, я не сомневаюсь в правоте нашей партии.

— Говорят, ты дружишь с нашими врагами Зиновьевым и Каменевым, хотя они сидят в тюрьме?

— Это кто-то клевещет на меня. Когда эти два товарища отвернулись от Вас и захотели переизбрать вас на Пленуме ЦК, то я порвал с ними отношения.

В это время дверь кабинета открылась, и вошел низкого роста Молотов, вечно одетый в черный костюм, с кошачьими усиками и в круглых очках. За ним — Каганович, выше ростом, с веселым лицом, в кителе, как у Сталина.

— Ну, что, поедем? — сказал Сталин и обратился к министру культуры. — Да, ты не хочешь поехать с нами?

Луначарский хотел было отказаться, ведь дома умирает мать, и вместе этого улыбнулся:

— С удовольствием, Иосиф Виссарионович!

Сталин подошел к черной машине и велел министру культуры сесть рядом. Они расположились на заднем сиденье, а остальная свита — на второй машине. Спереди стояла машина с тремя охранниками в военной форме. Такая же машина — сзади. Когда три автомобиля выехали из ворот Кремля, вождь спросил у Луначарского:

— Сегодня это мое то ли десятое, то ли одиннадцатое посещение этой пьесы. Как думаешь, зачем это я делаю?

Министр сделал задумчивое лицо и отрицательно покачал головой.

— Слабый ты стратег. В театре соберется интеллигенция, которая нас не любит, а мы покажем ей, что мы с ней, коль явились на такую пьесу. Ей будет приятно. Так я притяну интеллигенцию на свою сторону. Только смотри, о нашем разговоре не болтай.

— Ну, что Вы, Иосиф Виссарионович.

В восемь вечера спектакль закончился. На черных автомобилях Сталин, Молотов и Каганович вернулись в Кремль. В небольшом зале их ждал ужин. Его организовал помощник генсека Постышев, который стоял возле накрытого стола с широкой улыбкой.

Садясь в кресло, вождь спросил:

— Что у нас сегодня?

— Как просили, Ваш любимый шашлык, — ответил Постышев, который шел за вождем. — А еще вот — креветки, ведь Вам хотелось попробовать их. И вино из Франции, тридцать лет выдержки.

— Всй равно, я уверен, что лучшие вина — это грузинские из долины Кахетия.

Все согласились с хозяином Кремля, рассаживаясь за круглым столом с белой скатертью.

— Нам бы лучше водочки, — с улыбкой сказал Каганович, и помощник наполнила два фужера и три хрустальные рюмки.

Вождь произнес тост за здоровье, и все выпили. Затем он обратился к министру культуры:

— А почему в газетах мало критики в адрес Булгакова?

— Все центральные газеты писали о нем критические статьи.

— Это надо делать часто, особенно после каждой премьеры в театре.

— Завтра же будет сделано.

— Не проще ли отменить этот спектакль? — предложил Молотов своему хозяину.

— Ни в коем случае! Мы это сделаем по-умному. Мне уже надоело ходить на эту пьесу, с ней пора кончать, но не моей рукой, — и, пальцем указав на Кагановича, вождь сказал: — Через три месяца у нас будет Пленум, там будут твои друзья из Украины. Пусть они на одном из заседаний обратятся ко мне с просьбой, чтобы мы сняли со сцены «Дни Турбиных». Они должны будут заверить меня, генсека, что это вредная пьеса для социализма. Так как события происходят в столице Украины, то это задевает чувства украинских пролетариев. А я буду защищать эту пьесу.

— А зачем это? — удивился Каганович.

— А ты сам додумайся. С народом надо вести тонкую игру, особенно с интеллигенцией, она умна. Только после нескольких жалоб я сниму эту пьесу. И это появится в газетах, пусть все знают, что на меня оказали давления и я вынужден был... А теперь давайте выпьем! И вот что, о работе — ни слова, лучше о женщинах.

Все дружно рассмеялись.