Отношение к этой фразе — примета, по которой можно отличить русского интеллигента от советского «образование». Никогда нельзя с полным своим согласием и восторгом цитировать сатану — даже литературного!
Да и зачем вообще цитировать заведомо ложный тезис? Рукописи горят — и еще как горят! История литературы (в том числе и советской) это слишком хорошо доказывает. Сколько книг знакомо нам только по упоминаниям об их существовании или по краткой цитации их древними читателями! Оттого с такой радостью и горечью одновременно читают современные историки литературные энциклопедии древности — «Строматы» Климента Александрийского и «Библиотеку» св. Фотия Константинопольского.
Но самое неприличное в этом модном цитировании другое. «Рукописи не горят» — это предмет предсмертного кошмара Булгакова, а не тезис его надежды. Персонажи могут ввергнуть в кошмары своего автора...
Сожжение рукописи — отнюдь не грех по Булгакову. Даже Иешуа призывает сжигать рукописи (о том, как он умолял Левия сжечь его рукопись, Иешуа рассказывает Пилату).
Пилат же мучительно пытается убедить себя в том, что он не делал той подлости, которая принесла ему слишком страшную популярность... Он «более всего в мире ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу» (гл. 32). «— Боги, боги, — говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, — какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, — тут лицо из надменного превращается в умоляющее, — ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?
— Ну, конечно не было, — отвечает хриплым голосом (то есть тем же, которым он говорил на допросе у Пилата. — А.К.) спутник, — тебе это померещилось.
— И ты можешь поклясться в этом? — заискивающе просит человек в плаще. — Клянусь, — отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.
— Больше мне ничего не нужно! — сорванным голосом вскрикивает человек в плаще»1.
Это тема мучительной необратимости.
Покой, которого жаждут почти все герои романа, — это избавление от прошлого, от памяти.
Фрида мечтает избавиться от платка, которым она задушила своего сына.
Мастер — от романа. «"Он мне ненавистен, этот роман", — ответил мастер» (гл. 24). «Память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя» (гл. 32). А кто, кстати, отпускал мастера? Воланд, а отнюдь не Иешуа. Но отпустить может только тот, кто раньше держал в своей власти. Значит, и в самом деле Воланд водил судьбой и пером мастера до этой финальной сцены...
...Впрочем, в шестой редакции романа Булгаков снимает именно этот — к тому времени заключительный — абзац в 32-й, последней главе романа: «Память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя».
Эпилог написан вместо этих строк.
Но «Елена Сергеевна расстаться с этими строками не могла (они уцелели во втором и третьем экземплярах машинописи) и, приводя роман в порядок, включила их в текст. Потом они вошли в первое отдельное издание романа (Москва, 1973): редактор издания А. Саакянц, в целом без особого пиетета относившаяся к правке Е.С. Булгаковой, эти строки сохранила. И я, готовя роман к печати в 1987—1989 и затем в 1989—1990 годах, не посмела оспорить уже сложившуюся традицию и тоже сохранила эти к тому времени очень популярные строки. Чего, конечно, делать нельзя было...»2.
Маргарита мечтала забыть о мастере. «Так пропадите же вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой! Сидите здесь на скамейке одна и умоляйте его, чтобы он отпустил вас на свободу, дал дышать воздухом, ушел бы из памяти!
— Я ничего не понимаю, — тихо заговорила Маргарита Николаевна, — про листки еще можно узнать... Но как вы могли узнать мои мысли?» (гл. 19).
Рюхина тошнит вообще от его жизни как таковой: «Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть» (гл. 6).
«Ваше спасение сейчас только в одном — в полном покое», — говорит психиатр Ивану Бездомному (гл. 8). Врач «сделал укол в руку Ивана и уверил его, что теперь все пройдет, все изменится и все забудется. Врач оказался прав. Тоска начала покидать Ивана тотчас после укола» (гл. 11).
Память Ивана «исколота» так же, как и память мастера, и потому забвение — высшая награда и для него. «Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат» (эпилог). Между прочим, это последняя фраза «Мастера и Маргариты»...3
Булгакову тоже было что забывать. «Теперь уже всякую ночь я смотрю не вперед, а назад, потому что в будущем я для себя ничего не вижу. В прошлом же я совершил пять роковых ошибок»4. Значит, были такие его рукописи, которые ему хотелось бы видеть сожженными и «небывшими». Булгаков их не называет, но хотелось бы верить, что в их число он включил и свой фельетон «Главполитбогослужение» (Гудок. 1924. 24 июля)...5
Примечания
1. Так же в «Беге» генерал Хлудов мучается памятью об убитом по его приказу вестовом Крапилине: «Ты достаточно измучил меня, но наступило просветление. Да, просветление. Пойми, я согласен. Но ведь нельзя же забыть, что ты не один возле меня. Есть живые, повисли на моих ногах и тоже требуют. А? Судьба с той ночи завязала их в один узел со мной. Мы выбросились вместе через звенящие мглы, и их теперь не отделить от меня. Я с этим примирился. Одно мне непонятно. Ты? Как ты отделился один от длинной цепи лун и фонарей? Как ты ушел от вечного покоя? Ведь ты был не один. О нет, вас много было! (Бормочет.) Ну, помяни, помяни, помяни, господи... а мы не будем вспоминать. (Думает, стареет, поникает.) На чем мы остановились? Да, итак, все это я сделал зря. (Думает.) А потом что было? Потом — просто мгла, и мы благополучно ушли. А потом зной, и все вертятся карусели каждый день, каждый день. Но ты, ловец, в какую даль проник за мной и вот меня поймал в мешок, как в невод? Не мучь же более меня! Пойми, что я решился. Клянусь. Вот... Хлудов последнюю пулю пускает себе в голову и падает ничком у стола. Темно. Конец».
2. Яновская Л.М. Последняя книга, или Треугольник Воланда. С. 109.
3. Стоит, правда, учесть, что последний абзац 32-й главы (про «исколотую память мастера») Булгаков зачеркнул весной 1939 года, когда дописал эпилог. Тем не менее этот абзац публикуют вновь и вновь «по традиции».
4. Письмо П.С. Попову от 14 апреля 1932 г. // Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940 / сост. В.И. Лосев. М., 1997. С. 268.
5. Сам фельетон мог бы быть просто смешным (он построен по популярному принципу «испорченного радиоприемника» — одна вполне серьезная программа налагается на другую не менее серьезную — а в итоге получается смешной абсурд). Вот только редакционная (то есть небулгаковская) приписка в конце фельетона требует ликвидации православного храма, якобы мешающего вести уроки в соседней школе...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |