Образ Иешуа Га-Ноцри — один из центральных в идейно-философском и структурно-композиционном плане романа «Мастер и Маргарита». С момента выхода в свет главной книги М.А. Булгакова (журнал «Москва». 1966. № 11; 1967. № 1), спустя более чем четверть века после ее написания (1929—1940), он и сегодня вызывает неподдельный интерес критиков и литературоведов.
Столь пристальное внимание к отдельному персонажу, не говоря уже о произведении в целом, — явление значительное как для литературного процесса 60-х годов, так и для всего XX века. Время обновления, а точнее, преодоления искусственной «монолитности» советской литературы, очищения ее от застарелых, окаменевших в своем догматизме «единственно верных принципов отражения действительности в ее революционном развитии», эпоха возврата к непреходящим нравственным ценностям, поиска правды в мире лжи и фальши — все это приметы духовной атмосферы середины XX столетия, на фоне которой роман «Мастер и Маргарита» оказался поистине откровением. Но имя его автора, в 60-е годы в официальном литературоведении названное в ряду писателей, не понявших и неверно отразивших революцию, преданное осуждению и несправедливой клевете, лишь во второй половине 80-х заняло достойное место в пантеоне классиков отечественной литературы. Созданный Булгаковым образ Иешуа Га-Ноцри, отдавшего свою жизнь во имя служения добру и справедливости, ставший воплощением гуманистического идеала человечества, в художественном мире «Мастера и Маргариты» является тем краеугольным камнем, на котором зиждется вся его морально-этическая и культурно-философская концепция бытия.
Сразу же после публикации романа, в котором очень четко отразились нравственно-этические, эстетические, историософские воззрения писателя, текущая критика обвинила М.А. Булгакова в том, что он «не нашел общего языка с современностью», «не понял и не принял ряд основных решающих тенденций своей эпохи, судил о ней односторонне» [189, 208]. Представители идеологического литературоведения (А. Метченко [189], Л. Скорино [208], М. Гус [146]), акцентировавшие внимание на противоречиях в творчестве и взглядах Булгакова, объявили его «закатный» роман далеким от объективного изображения жизни, а самого автора упрекали в стремлении уйти от реальности в область иллюзий и грез.
Наметившийся в официальной критике той поры идеологический подход к роману основывался не на проникновении вглубь поставленных писателем проблем, решаемых им в соответствии со своим мировидением, а на произвольном переносе устоявшихся принципов партийной оценки произведения искусства на самобытное художественное полотно, созданное в иной идейно-ценностной традиции. Поэтому в работах теоретиков социологического литературоведения, игнорировавших религиозную тематику или рассматривавших ее с позиций «научного атеизма», образ Иешуа Га-Ноцри — Иисуса Христа, с которым связывался автором нравственный идеал, не получил сколько-нибудь серьезного и глубокого изучения, к тому же он воспринимался как малозначащий, эпизодический персонаж. А между тем именно Га-Ноцри, по замыслу Булгакова, составляет смысловой центр, связывающий воедино образную систему романа, сопрягая разнонаправленные сюжетные линии, являясь философским ключом к постижению идеи всего произведения.
Это чутко уловили на рубеже 60—70-х годов исследователи В.Я. Лакшин [177], О.Н. Михайлов [191], В. Скобелев [207], П.В. Палиевский [197], имевшие собственный взгляд на роман М.А. Булгакова, равно как и на все его творчество в целом, расходившийся с официальной точкой зрения, принятой в литературоведении. Все они хорошо осознавали, что в художественном мире «Мастера и Маргариты» нет ничего случайного и противоречащего внутренней логике повествования, каждое движение авторской мысли мотивировано сюжетными коллизиями и характерами героев. О.Н. Михайлов и П.В. Палиевский сразу же отметили абсурдность обвинений писателя в «душевном разломе» (Л. Скорино), якобы отразившемся в романе, в отсутствии у Булгакова четко выраженной личностной позиции к описываемым событиям, в расплывчатости и неконкретности его духовно-этических ориентиров.
В.Я. Лакшин, одним из первых осмысливший этическую концепцию романа, такие упреки художнику считал в высшей степени несправедливыми. В главной книге М.А. Булгакова, по мнению ученого, не только заявлена, но и художественно воплощена христианская по своей сути нравственно-философская система, выразителем которой является Иешуа Га-Ноцри, восходящий к евангельскому Иисусу Назарянину, с которого снят налет церковно-догматических установок. Поэтому причислять произведение Булгакова к разряду морально индифферентных, полагал исследователь, нет никакого основания. Однако утверждать со всей определенностью без тщательного анализа религиозно-философского и библейского контекстов «Мастера и Маргариты» генетическое родство Га-Ноцри и Спасителя в 60—70-е годы, когда позиции идеологического литературоведения по-прежнему оставались прочными, а атеизм был господствующей доктриной, не представлялось возможным.
В этот период (70-е годы) булгаковедение, остававшееся по преимуществу имманентным (то есть сосредоточенным на изучении внутреннего художественного мира заветной книги Булгакова), систематизировало и скрупулезно исследовало «истинные и мнимые» «источники» произведения (Н.П. Утехин [223], [224]), выясняло «творческую историю романа» (М.О. Чудакова [227]), определяло «манеру повествования, жанр, макрокомпозицию» (Г.А. Лесскис [183]). Наряду с решением научно-практических задач, связанных с постижением своеобразия поэтической структуры «Мастера и Маргариты», стала актуальной проблема эстетического метода, которым руководствовался писатель при создании своего произведения. Развернувшаяся в 70-е годы в столице дискуссия о реализме, концептуальные итоги которой составили серию монографий (Развитие реализма в русской литературе. М., 1972—1974), оставляла в стороне вклад М.А. Булгакова в отечественную словесность. Однако в периферийных научных центрах (Владимир, Томск) впервые доказательно прозвучала мысль о принадлежности романа «Мастер и Маргарита» и творчества Булгакова в целом к «традиции русской классики» (И.Л. Альми [125], А.П. Казаркин [161]), то есть к реалистическому искусству. Это само по себе верное наблюдение нуждалось в развернутой системе аргументов, поскольку булгаковедение в момент своего становления, исследуя частные, фрагментарные аспекты художественного мира писателя, еще не располагало документально-фактической базой для того, чтобы делать обоснованные выводы и исчерпывающие суждения.
Так, в конце 70-х годов появилась острая потребность всестороннего изучения личности и судьбы автора «Мастера и Маргариты», о котором практически ничего не было известно широкой литературной общественности, за исключением воинственных деклараций гонителей его творчества, с завидным постоянством появлявшихся в периодической печати со времен идеологических нападок на писателя 30-х годов. И лишь в середине 80-х в связи с процессами общественного обновления в отечественную культуру возвратились многие ранее не публиковавшиеся произведения М.А. Булгакова, которые, освободившись от печати забвения, сразу получили всеобщее признание. Тогда же возникла необходимость совершенно по-иному, более серьезно и глубоко осознать вклад Булгакова в русскую словесность. А для этого пришлось по сути заново открывать писателя, обращаясь к его сочинениям как главному и единственному источнику, заслуживающему абсолютного доверия, поскольку окончательно не был пересмотрен официальный взгляд на М.А. Булгакова, отличавшийся крайней степенью тенденциозности. Сложившийся еще при его жизни и принципиально не менявшийся в течение десятилетий, он наиболее точно был выражен в восьмом томе Большой Советской энциклопедии под редакцией О.Ю. Шмидта, «где, — по словам Л.Е. Белозерской-Булгаковой, — так небрежно написано о творчестве М.А. Булгакова и так неправдиво освещена его биография» [6, 139].
Предстояло провести очень важную исследовательскую работу, направленную на определение своеобразия философско-эстетической программы писателя, нашедшей отражение в его художественной практике. К концу 80-х годов, времени особенного всплеска интереса к личности автора «Мастера и Маргариты», не было еще ни его научной биографии, ни академического собрания сочинений, ни четкого представления о характере его индивидуальной творческой манеры. Освободиться от политической конъюнктуры и дать объективное понимание роли и места М.А. Булгакова в литературном процессе 20—30-х годов — такая задача встала перед филологической наукой в 80-е годы XX века.
Тогда же обозначился и особый подход в изучении литературного наследия Булгакова, связанный с осмыслением его жизненного пути, нашедшего прямое отражение в творчестве. Предметом серьезного внимания исследователей (М.О. Чудакова [228], В.В. Петелин [200], Л.М. Яновская [235]), основоположников научного булгаковедения в 60—70-е годы, оказывается судьба художника, становление его эстетических принципов, что, впрочем, неудивительно, поскольку обобщение и систематизация биографических сведений — это надежная основа для понимания как идейно-философских исканий писателя, так и той культурной традиции, продолжателем которой он является. М.А. Булгаков, остававшийся равнодушным к популярной в начале XX века модернистской литературе, оторвавшейся от национальных корней и сосредоточившейся на самодостаточном эстетизме, черпал свое вдохновение из неиссякаемого источника русской классики. Его учителями в словесном искусстве, по признанию самого писателя, были А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, М.Е. Салтыков-Щедрин, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой, поднимавшие в своих произведениях нравственные проблемы, решаемые в духе непреходящих этических заветов Иисуса Назарянина.
Осознать абсолютную ценность духовных ориентиров, указанных Спасителем на заре нашей эры, в новом XX веке попытался и сам М.А. Булгаков, предложив в романе «Мастер и Маргарита» собственное видение истоков христианского учения. При этом писатель, задумав воспроизвести события двухтысячелетней давности в Иудее, которые оказали колоссальное влияние на всю последующую историю человечества, в «ершалаимских сценах» намеренно отказался от буквального следования Евангелиям. Булгаков, работая над своей главной книгой, глубоко и всесторонне изучил большое число историко-литературных материалов, касающихся земного бытия Иисуса, начиная от трудов последовательных христианских богословов и заканчивая заостренно полемическими сочинениями воинствующих безбожников, чтобы во всей полноте представить этически совершенное учение Христа. В русской литературе XIX века оно было гениально осмыслено Гоголем, Достоевским и Толстым. «Генетическая» связь эстетической системы М.А. Булгакова с творчеством этих писателей в 80-е годы доказывалась М.О. Чудаковой, Л.М. Яновской, И.Ф. Бэлзой.
А.И. Овчаренко в своей аналитической работе, посвященной «основным тенденциям развития советской художественной прозы 1945—1985 годов», подчеркивал принципиальное отличие подхода М.А. Булгакова к евангельскому материалу от своих великих предшественников (Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого), исходивших в трактовке Христа из собственного духовно-религиозного опыта, из своих субъективных представлений о Спасителе. М.А. Булгаков же, по мнению исследователя, напротив, выступил как ученый-энциклопедист, собравший воедино в «древних» главах «Мастера и Маргариты» все имеющиеся объективные сведения об Иисусе Назарянине, художественно переосмыслив их в образе «бродячего философа». «Чтобы написать историю Понтия Пилата и Иешуа, — констатирует А.И. Овчаренко, — романисту потребовалось, кроме «Евангелия», «Анналов» Тацита и словаря Брокгауза-Ефрона, всего девять книг («Жизнь Иисуса» и «Антихрист» Эрнеста Ренана, «Жизнь Иисуса Христа» Ф.-В. Фаррара, «Археология истории страданий Господа Иисуса Христа» Н.К. Маккавейского, «История евреев» Г. Греца, «Римская история» Г. Буасье, «Жизнь Иисуса» Д.-Ф. Штрауса, «Миф о Христе» А. Древса, «Иисус против Христа» А. Барбюса) и... знание почти всей религиозной литературы, посвященной этой проблеме» [196, 26—27].
Тщательное изучение М.А. Булгаковым историко-христианских источников послужило основой для выдвижения в литературоведении 80-х годов концепции, по которой «древние главы» булгаковского романа рассматриваются как «художественно-научная версия жизни Христа» [178, 60]. Ее активный сторонник В.Я. Лакшин утверждал, что Булгаков подошел к изображению Иисуса-Иешуа как ученый-исследователь, ставящий себе целью реконструировать с документальной точностью и достоверностью ту эпоху, с которой в мировой культуре связаны бесчисленные легенды и предания. Писатель вполне осознанно снимает религиозно-мифологический флер с трагедии, произошедшей в Иудее в самом начале нашей эры, чтобы беспристрастно показать величие подвига ради добра и правды, жертвенность страданий во имя истины. Поэтому ершалаимская часть романа, убежден литературовед, представляет собой ««пятое Евангелие», адресованное отвернувшемуся от церковности, атеистическому миру» [178, 60]. Это Евангелие было призвано напомнить человеку XX века о вечных этических ценностях.
Л.М. Яновская, разделявшая мнение В.Я. Лакшина о том, что М.А. Булгаков в образе Га-Ноцри дает собственное видение Христа, не совпадающее с традиционным и общепринятым (каноническим), тем не менее решительно отвергает предположение о сугубо научном подходе автора «Мастера и Маргариты» к историческому и библейскому материалу: «В обширных фондах евангелистики Булгаков искал то, что нужно было ему. Он работал над источником не как исследователь, а как художник — ища истину образа, а не истину событий» [235, 260].
В самом деле, уловить дух, запечатлеть мгновение, почувствовать дыхание времени было куда важнее, чем передать сумму фактов и реальных подробностей, которые не способны прибавить больше, чем может дать художественное обобщение. Поэтому утверждение, что Булгаков предложил в своем романе рациональную, научно ориентированную трактовку личности и судьбы Иисуса Назарянина совсем не обосновано, тем более что произведение писателя вовсе не претендует на статус исторического или богословского трактата. Особенность булгаковского героя и состоит в том, что Иешуа Га-Ноцри принципиально далек от стереотипного, «иконописного» (то есть освященного авторитетом духовной традиции) представления о Христе, свободен от «готовых» евангельских ассоциаций. Как истинный художественный образ, он многогранен и несводим к односторонним аналогиям исторического, библейского, философско-богословского характера.
Однако в литературоведении 80-х годов наметившаяся тенденция подвергать целостный художественный образ системному анализу для постижения его своеобразия способствовала развитию именно метода историко-культурных аналогий, который основывался на проведении параллелей между произведениями искусства и реальной действительностью, конкретными фактами и их творческим переосмыслением. Роман «Мастер и Маргарита» долгое время оставался достаточно перспективным для поиска подобного рода соответствий. А. Зеркалов [152], например, попытался четко разграничить евангельскую историю от ее булгаковской версии в «древних» главах на внешнем сюжетно-фактическом уровне, обнаружив и обобщив ряд конкретных отличий Иешуа Га-Ноцри от его прототипа Иисуса из Назарета. Предложенный И.Ф. Бэлзой [135] историко-генетический принцип изучения «Мастера и Маргариты», «подключавший» роман к мировой культуре, также ориентировался на установление типологических связей образной системы произведения Булгакова с европейской литературой, музыкой, живописью, но при этом «расщеплялось» самобытное художественное полотно на бесконечное количество смысловых пластов, которые подвергались тщательному исследованию в отрыве от его идейно-художественной целостности.
Этот подход стал ведущим в структуралистском литературоведении 80—90-х годов, где текст как семиотическая система разбивался на совокупность формальных и содержательных единиц, которые в процессе анализа образовывали отвлеченную схему произведения. В результате созданный писателем «живой образ», по справедливому замечанию П. Палиевского [198], рассыпался на составные части, которые приходилось снова монтировать, но уже не по внутренней логике автора, а в угоду выстраиваемой исследователем концепции.
Ярким примером «структуралистского булгаковедения» служит научное творчество Г.А. Лесскиса, предложившего теоретическую основу для конструирования художественной модели «Мастера и Маргариты», где образу Иешуа Га-Ноцри отводится центральное место. Он «выступает в двух ипостасях — материальной, человеческой, и мистической, трансцендентной», «во второй ипостаси является протагонистом всего произведения», будучи при этом антагонистом Воланда [183, 56]. Ученый убедительно доказал наличие устойчивых связей между персонажами, детально раскрыл систему оппозиций — словом, установил «формализационное единство» (М.А. Лазарева [175]) романа, изучение которого в филологии 80—90-х годов стало приоритетным.
В рамках структурно-семантического направления в литературоведении были достигнуты существенные результаты, позволившие всесторонне рассмотреть главную книгу Булгакова, раскрыть ее «партитуры» (И. Бэлза [136]), разгадать «коды» и «шифры» (И. Галинская [142], [143], Л. Фиалкова [225]), вычленить мотивы как конструктивные элементы художественного текста (Б. Гаспаров [145]), разработать проблемы интертекстуальности (Е. Яблоков [233], [234]).
Однако чрезвычайно важный формальный анализ булгаковского произведения не может считаться исчерпывающим, тем более при характеристике «древних глав» романа, постижение которых немыслимо без привлечения сущностно-философского, герменевтического методов. И хотя в работах литературоведов неоднократно проводились параллели ершалаимской части «Мастера и Маргариты» с событиями Нового Завета, они не выходили за пределы внешнего сюжетно-фактического уровня. Кроме того, само обращение к Библии светскими исследователями было исключительно как к древнему памятнику — хранителю мифов и сказаний, а отнюдь не как к Священному Писанию, имеющему особое теологическое толкование.
Последнее десятилетие XX века обозначило новый подход в прочтении великого романа и образа Иешуа — богословский. Сопоставление содержания произведения и его главного героя Га-Ноцри с «первоисточником», Евангелием, в его ортодоксальном толковании впервые было предложено протоиереем, историком церкви Л. Лебедевым [180], преподавателем Московской Духовной академии М. Дунаевым [149], [150]. С точки зрения современных богословов, роман М.А. Булгакова — еретическое искажение библейского текста, в котором, по словам священника М. Ардова, писатель воплотил собственное видение Сына Человеческого, «оскорбляющее и унижающее божественное достоинство Спасителя» [128, 55]. По мнению М.М. Дунаева, главным героем булгаковского романа является вовсе не Иешуа и не Мастер, а дьявол, «князь тьмы», служащий в Москве свою черную мессу: «Сатанинская литургия — «литургия наоборот», карикатура, кощунственная пародия на сакральное евхаристическое общение со Христом, совершающееся в Его Церкви, — составляет истинное глубинное содержание произведения Булгакова» [149].
По-своему логичные и оригинальные концепции М. Дунаева и Л. Лебедева, выстроенные на великолепном знании Библии, церковных обрядов и ритуалов, нашли отклик у многих современных светских литературоведов, уставших жить в безбожии и неверии. С неистовством вновь обращенных к вере они стали обвинять родившегося и сформировавшегося в русской православной семье М. Булгакова в «чернокнижии», а написанный им роман нарекли «евангелием от Дьявола» (М. Золотоносов [157], Е. Блажеев [132], И. Карпов [165]). Новые ревнители христианства упрекали Булгакова даже не столько в том, что он «не так изобразил Иисуса», сколько в том, «зачем изобразил» (С. Рассадин), посягнув на святое, разрушив устоявшийся канон [202].
На страницах литературно-художественных журналов в 90-е годы развернулась серьезная полемика, вышедшая за рамки споров о романе «Мастер и Маргарита» в область богословия. Филологи, публицисты, философы пытались осмыслить сущность булгаковского героя, Иешуа Га-Ноцри, но подходили к его интерпретации с уже заранее готовыми, часто догматическими установками, что, впрочем, неудивительно, поскольку произведение Булгакова по своей проблематике, образной природе и жанровой отнесенности представляет собой «роман идеологический» (В.М. Акимов) [123, 79].
Первым, кто попытался преодолеть жесткую «идеологическую» определенность в толковании образа Га-Ноцри, был протоиерей А. Мень, выдвинувший совершенно неожиданную концепцию, по которой «история Иешуа Га-Ноцри и история Иисуса Назарянина — две истории, весьма мало похожие друг на друга» [126, 36]. Более того, булгаковский персонаж, в понимании богослова, не есть даже вольная художественная трактовка новозаветного Иисуса. Это «просто другое лицо». Здесь важна даже не столько сама парадоксальная мысль А. Меня, частично претворенная в работах В. Новикова [195], В. Петелина [201], А. Колодина [168], П. Андреева [127], сколько побуждаемая ею возможность (и необходимость) отойти от традиционного (стереотипного) подхода к осмыслению идейно-художественного своеобразия произведения, от закосневшего в тесных, четко установленных рамках мышления.
Процесс освобождения от уже устоявшихся принципов исследования главной книги Булгакова, начавшийся в 90-е годы, открыл простор для появления множества гипотез и интерпретаций как отдельных действующих лиц (прежде всего Иешуа Га-Ноцри), так и романа в целом (например, «альтернативное прочтение» «Мастера и Маргариты» А. Барковым [129]).
Всякое субъективное восприятие художественного произведения, наверное, имеет право на жизнь, но только с одной оговоркой. Его выразители должны признать, что представляемое ими толкование романа М.А. Булгакова и его главного героя Га-Ноцри не может быть единственным, однажды и окончательно принятым, поскольку сама история и деяния Иисуса Назарянина имеют множество версий, допущений и истолкований даже в лоне самой Церкви. Фигура Христа всегда была в центре внимания просвещенного русского общества, искавшего абсолютный нравственный ориентир. Однако на рубеже XIX—XX веков этический идеал, каким представлялся Спаситель, перестал казаться отвлеченным и недостижимым, Христос в полной мере стал осознаваться как Сын Человеческий, а значит — как человек. Вновь стали актуальными вопросы догматики, и в церковно-интеллигентских кругах со всей остротой поднялась уже, казалось бы, окончательно решенная со времен Вселенских соборов (325—787 гг.) проблема — кто же был в сущности своей Иисус Христос: Богочеловек или человекобог.
В открытых богословских дискуссиях, с трудом преодолевавших догматизм «канонического» мышления и религиозно односторонний взгляд на мир, высказывались смелые суждения, выдвигались небесспорные гипотезы, имевшие одно несомненное достоинство: они формировали атмосферу духовной свободы, обусловившей рождение такого культурно-исторического феномена, как русский философский Ренессанс. Творчество ярчайших его представителей (Н.А. Бердяев, Д.С. Мережковский, В.В. Розанов, Б.П. Вышеславцев, П.Б. Струве, С.Л. Франк, С.Н. Булгаков, Г.П. Федотов), мы полагаем, хорошо были известны в доме профессора богословия Афанасия Ивановича Булгакова, активнейшего участника Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева.
Скорее всего, решение многих загадок бессмертного романа М.А. Булгакова находится в русле морально-этических, нравственно-философских, религиозных исканий русской интеллигенции рубежа веков, ибо сама мысль обратиться к воспроизведению евангельской истории в секулярном ключе была проявлением возросшего интереса «интеллектуального сословия» не столько к внешней сюжетике текстов Священного Писания, сколько ко внутреннему их содержанию, к тем нравственно-философским вопросам, которые определяют отношение человека к бытию.
Вопросы и задания
1. Какова судьба «закатного» романа М.А. Булгакова в русской литературе XX века? Проследите, как менялось отношение к «Мастеру и Маргарите» в отечественном литературоведении и критике на протяжении столетия.
2. Почему образ Иешуа Га-Ноцри в художественной структуре романа «Мастер и Маргарита» является центральным? Определите его идейно-философскую, нравственно-этическую значимость.
3. Почему Иисус в романе «Мастер и Маргарита» далек от стереотипного, «иконописного» представления о Христе? Каковы разночтения булгаковской версии евангельских событий с каноническим первоисточником? Как их объясняют исследователи?
4. Как интерпретировался образ Га-Ноцри в социологическом литературоведении 60—70-х годов? Охарактеризуйте дискуссию вокруг «ершалаимских» глав романа «Мастер и Маргарита» на страницах литературно-художественных журналов («Москва», «Октябрь», «Новый мир», «Наш современник», «Знамя», «Звезда», «Дружба народов», «Литературная учеба», «Столица» и др.) во второй половине XX века.
5. В чем состоятельность, а в чем уязвимость концепции В.Я. Лакшина о «древних главах» как «художественно-научной версии жизни Христа»?
6. Как оценивают роман М.А. Булгакова современные исследователи-богословы, единодушны ли они в своих суждениях? Почему, с точки зрения М.М. Дунаева, «Мастер и Маргарита» — не просто «кощунственная неправда» о Христе [150, 239], а «дьявольская прелесть»?
7. В чем оригинальность трактовки образа Иешуа Га-Ноцри, предложенная прот. А. Менем? Почему богослов настаивал на том, что «бродячий философ» в булгаковском романе — не Христос, а «просто другое лицо»?
8. Охарактеризуйте основные тенденции в изучении романа «Мастер и Маргарита», существующие в современном булгаковедении. Какие из исследовательских подходов к великой книге XX века вам представляются наиболее перспективными?
Темы докладов и рефератов
1. «Вещь громадной силы» (Е.С. Булгакова): роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» в литературном контексте эпохи.
2. Судьба романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» в отечественной культуре XX века.
3. Роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» в оценке советской партийно-идеологической критики.
4. Нравственно-этическое ядро «закатного» романа М.А. Булгакова: философия «древних» глав «Мастера и Маргариты».
5. Спор о главном герое романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита»: образ Иешуа Га-Ноцри как воплощение духовного совершенства.
6. Своеобразие «булгаковского Христа» в романе «Мастер и Маргарита»: переосмысление канона или разрушение догмы?
7. Богословский подход к толкованию ершалаимских сцен романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита»: постижение глубины художественных образов или их догматическое упрощение?
8. Иешуа Га-Ноцри — не Христос, а «другое лицо»: парадоксальное прочтение романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» прот. А. Менем.
9. Новая методология литературоведческого анализа: роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» в свете герменевтики.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |