1.1. «Говорящие» имена и фамилии

«Говорящие» имена и фамилии — это специально подобранные из реального ономастикона или созданные автором искусственно имена, которые характеризуют моральные качества литературного героя, указывают на его социальный статус, профессиональную принадлежность и т. д. «Говорящие» фамилии были широко представлены в литературе XVIII века. Хрестоматийными примерами могут служить такие фамилии из ономастикона Д.И. Фонвизина, как Правдин, Стародум, Милон, Вральман, Скотинин и др.

Возникновение в сатирических произведениях эпохи классицизма «говорящих» имён было вызвано тем, что «этические нормы, применявшиеся в «допушкинской» литературе, не позволяли в составе художественного произведения (в особенности, произведения с сатирической окраской) употреблять подлинные имена и фамилии: это почиталось «личностью» и оценивалось как непристойность и нарушение определённых этических правил» (Кошелев 1999, 22—23). Использование «говорящих» имён предоставляло возможность избежать нежелательной «личности». Изначально они заменяли трёхчленную антропонимическую формулу (имя, отчество и фамилию): г. Простосерд, г. Злорад, г. Недоум, г. Самолюб и т. д. Ономастиконы писателей XVIII века включали в себя достаточно тенденциозные имена, которые скорее напоминали прозвища, несмотря на то, что впоследствии к «говорящим» именам стал добавляться фамильный суффикс притяжательного прилагательного. Например, герои комедии В.И. Лукина «Щепетильник» получили фамилии, характеризующие моральные качества персонажей: Чистосердов, Легкомыслов, Обиралов, Самохвалов и др. У действующих лиц комедии В.В. Капниста «Ябеда» фамилии такого же рода: Кривосудов, Добров, Прямиков и др.

«Говорящие» фамилии в творчестве писателей нового времени включают в себя как литературные имена собственные, характеризующиеся прозрачностью этимологии, так и поэтонимы, представляющие собой скрытые характеристики персонажей, проясняющиеся, разворачивающиеся в тексте художественного произведения.

Рассмотрим «говорящие» имена и фамилии, которые встречаются в творчестве Гоголя и Булгакова. Гоголь щедр на странные, необычные фамилии, в том числе и на прозрачные фамилии-прозвища, которые являются, в сущности, кличками¹. Хрестоматийные примеры — фамилия учителя грамматики Никифора Тимофеевича Деепричастие («Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка»), свидетельствующие о неправедности местного суда фамилии пристава Уховёртова и полицейского Держиморды («Ревизор»). Наличие сходных, созданных по этимологическому принципу фамилий мы наблюдаем в творчестве Булгакова. К числу таких «говорящих» имён относятся, например, «профессиональные» фамилии докторов Порошкова, Фенацетинова, Каплина и Микстуриной («Паршивый тип»), должностного лица Анисима Зотиковича Портупеи («Зойкина квартира»), буфетчика Андрея Фокича Сокова («Мастер и Маргарита»).

Другая разновидность «говорящих» имён в творчестве Гоголя и Булгакова — это имена и фамилии, семантика которых проявляется в контексте художественного произведения. Фамилии гоголевских персонажей представляют собой не только «условные словесные обозначения действующих лиц, но скрытые их характеристики» (Щетинин 1996, 148—149). Такие «говорящие» фамилии у Гоголя, как правило, «не содержат в себе жёсткой, лобовой предуказанности — характерологической, профессиональной и т. д.» (Манн 1996, 113)². В творчестве Гоголя они приобретают статус категорий познания личности: «говорящие» имена сгущают восприятие, причём не искажают жизненную правду, поддерживая иллюзию действительности. Гоголевские имена не отмечают своих носителей печатью порока или добродетели, не дают им определённую моральную оценку, являясь неким «заглавием» внутреннего мира персонажей, что в сочетании со спецификой их характера определяет сущность героев. «Говорящее» имя одновременно и обнаруживает, и формирует духовную сущность персонажа, задавая черты его характера.

Обратим внимание на данную смотрителю училищ из «Ревизора» «говорящую» фамилию Хлопов. Хлопов «прихлопнут» собственной фамилией, он больше всех чиновников робеет в присутствии Хлестакова. Хлопова почти вталкивают в комнату к мнимому ревизору, с которым Лука Лукич говорит с трудом, его одолевает косноязычие: «Оробел, ваше бла... преос... снят...» (4, 253). Вокруг Луки Лукича создаётся особое поле угодничества, которое подсознательно улавливается Хлестаковым: он ни с кем из чиновников не разговаривает так пренебрежительно, как с Хлоповым, нарочито смущая его, усиливая его робость.

Фамилию другого героя «Ревизора», судьи Ляпкина-Тяпкина можно «расшифровать», если поменять местами части этой «двойной» фамилии — Тяпкин-Ляпкин (тяп-ляп). Действительно, к судебным делам Ляпкин-Тяпкин относится попустительски, он более всего занят охотой, а в своих собственных деловых бумагах ничего не смыслит: «Я вот уже пятнадцать лет сижу на судейском стуле, — признаётся герой, — а как загляну в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда и что неправда» (4, 216). Возможна и другая интерпретация фамилии Ляпкина-Тяпкина. Одна часть фамилии грубого и жуликоватого судьи, берущего взятки, может происходить от слова «ляпать» — «делать грубо, аляповато, как попало; говорить что глупо, грубо, некстати» (Даль 1982, т. 2, 287), другая её часть — от слова «тяпать» — «хватать, отнимать, украсть, стянуть» (Там же, т. 4, 456).

Среди «говорящих» фамилий в «Ревизоре» особенно примечательной является двойная фамилия городничего Сквозника-Дмухановского. Первая, «вещественная» часть фамилии Сквозник, обозначающая вид чая, указывает на недалёкость героя, будучи семантически связанной со словом «сквозняк». Впрочем, фамилия городничего отнюдь не свидетельствует о его простоватости, ведь другое значение слова «сквозник» — это «хитрый, зоркий умом, проницательный человек, пройда, пройдоха, опытный плут и пролаз» (Там же, т. 4, 195). Образованная от слов «сквозить» и «дмухати» — дуть, двойная фамилия «недвусмысленно (и притом дважды) намекает на продувное мошенничество и плутовство этого старого казнокрада-взяточника» (Михайлов 1954, 44). Семантика фамилии городничего связана со словом «обдуть» — обмануть. Действительно, городничий обманывает власти: вместо рачительного управления городским хозяйством берёт взятки, смотрит сквозь пальцы и на нерадивую службу чиновников города, и на плутовство купцов.

«Воздушная» семантика фамилии городничего свидетельствует не только о его наклонности к плутовству, но и о некотором легкомыслии (ср. пословицу, характеризующую легкомысленного человека: «ветер в голове гуляет»), что парадоксальным образом роднит его, солидного и по-своему неглупого человека, с пустейшим и глуповатым Хлестаковым³, утверждающим: «У меня лёгкость необыкновенная в мыслях» (4, 240). Характерно, что легкомыслие передалось по наследству и дочери городничего, не случайно её мать бранит Марью Антоновну: «У тебя вечно какой-то сквозной ветер (здесь и далее курсив наш. — Ю.К.) разгуливает в голове» (4, 265). Доверяя сплетникам Добчинскому и Бобчинскому, городничий принимает Хлестакова за ревизора. Впрочем, Антона Антоновича сбивает с толку именно чистосердечие Хлестакова, который не стремится играть роль важного вельможи, тайного чиновника, а о том, что его принимают за какое-то значительное лицо, догадывается уже в процессе дачи ему взяток чиновниками.

Городничий мнит в Хлестакове подобного себе чиновника, с которым следует разговаривать на языке намёков по поводу выгодных для обеих сторон условий сделки: ревизору — достойный приём, чиновникам — лестные отзывы о местном хозяйствовании. Глупость сыграла на руку мнимому «ревизору»: его слова о нежелании идти в тюрьму можно истолковать и как страх кары за сокрытие нерадивости городских властей перед вышестоящим начальством. Разговор об отсутствии денег — это намёк на взятку. Знающий толк в чиновничьих дрязгах Сквозник-Дмухановский сразу бы распознал обман, но хлестаковская наивность сбивает городничего с толку. Не случайно его имя, продублированное отчеством, — Антон Антонович происходит от «греч. антео вступать в бой, состязаться» (Суперанская 1998, 117). Плут, закалённый в интригах, оказывается побеждённым не хитрым мошенником, но «миражным» ревизором⁴.

Имя — не ярлык духовной сущности, но её фокус, в котором концентрируется авторская интенция, а порой и авторская интуиция⁵. Многие фамилии персонажей Булгакова, как и фамилии героев Гоголя, — неявно «говорящие», они не определяют характер своих носителей, а лишь намекают на некоторые его черты. Например, фамилия Торопецкая очень подходит секретарше из «Театрального романа», стенографирующей с необыкновенной скоростью и успевающей одновременно торопливо отвечать на телефонные звонки, принимать посетителей и заниматься своими личными делами. Заметим, что в «Мастере и Маргарите» секретарь редакции, в которую Мастер приносит свою рукопись, обладает «говорящей» фамилией — Лапшённикова. В разговоре с Иваном Бездомным Мастер называет её девицей «со скошенными к носу от постоянного вранья глазами» (5, 140). Эта характеристика подчёркивается семантикой фамилии, в которой присутствует скрытый фразеологизм: «вешать лапшу на уши», т. е. врать.

«Говорящие» фамилии в творчестве Михаила Булгакова могут предсказывать судьбу своих носителей. Так, героиня «Дьяволиады» обладательница «говорящей» фамилии Пайкова получает зарплату в виде пайка, представляющего собой ящик церковного вина. Герой «Роковых яиц», имеющий символическую фамилию Рокк, по роковой случайности выращивает вместо огромных куриц, выводок которых должен был решить продовольственные проблемы страны, гигантских змей, которые, размножаясь с невероятной скоростью, двинулись огромным полчищем на Москву, уничтожая всё живое на своём пути.

Фамилия Гусь персонажа «Зойкиной квартиры» отчасти предрекает трагическую судьбу своего владельца. Всякому гусю надлежит быть зарезанным: героя булгаковской пьесы Гуся убивает ножом бандит-китаец с обманчивым именем Херувим⁶, соблазнивший горничную с знаковым в данном ономастическом контексте именем Манюшка (т. е. Мария)⁷. Не случайно обладателя «говорящей фамилии», богатого гостя, приглашённого Зойкой на «вечер» Гуся прочие герои пьесы называют по первой части его «двойной» фамилии, тогда как полный её вариант указан в списке действующих лиц пьесы — Гусь-Багажный. Фамилия Гусь не только предсказывает судьбу своего владельца, но и «расшифровывает» некоторые черты его характера: Гусь высокомерен и неприятен, скрытен (фамилия соответствует присловью «гусь лапчатый» — «человек себе на уме»).

Некоторые «говорящие» имена гоголевских и булгаковских героев созданы по принципу комического несоответствия характера профессии персонажа, требующей от него определённых качеств, и его скрытой характеристики, присутствующей в фамилии. Несуразнейшее сочетание семантики фамилии и профессии представляет собой гибрид доктор Гибнер («Ревизор»), у которого больные «как мухи выздоравливают» (4, 238). Примечательно, что фамилия героя булгаковского романа «Мастер и Маргариты» Карпова, которая образована от слова «карп» и указывает на лень, неповоротливость и сонливость своего обладателя, присуща курьеру, профессия которого требует энергии и расторопности.

«Говорящие» имя и фамилия могут приближаться к символам. Таким именем — Акакий (от греч. «незлобивый», «невинный») и фамилией — Башмачкин обладает герой гоголевской «Шинели». Незамысловатость фамилии подчёркивает незавидное положение забитого чиновника⁸, на что указывает вариант фамилии Акакия Акакиевича в одной из ранних редакций — «Тишкевич», которая затем была заменена на «Башмакевич», которая уже и преобразилась в «Башмачкин» (от «башмак». Ср.: выражение «находиться под башмаком» т. е. быть в полной зависимости, в беспрекословном подчинении. Уменьшительный суффикс подчёркивает всю приниженность Башмачкина). Гоголь, этимологизируя фамилию своего героя, иронизирует над ней: «Фамилия чиновника была Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого не известно» (3, 109).

Застенчивый и изъясняющийся «большей частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения» (3, 111) Акакий Акакиевич, «в самом имени которого присутствует заикание» (Шкловский 1966, 310), тем не менее наделён даром видеть в обыденности деловых бумаг целый мир. В процессе переписывания Акакий Акакиевич «возвращает буквам их Божественный сакральный смысл... что бы ни означали слова, составленные из этих букв, возвращение им их сакральной сущности уже одна из форм утверждения Божественного света» (Грекова 1997, 234—235). Шинель, которая отвлекла Акакия Акакиевича от его трудов, лишила его душевного спокойствия. Мечты о шинели способствуют изменению его личности: «С лица и поступков его исчезло само собою сомнение, нерешительность — словом, все колеблющиеся и неопределённые черты. Огонь порою показывался в глазах его, в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли, точно, куницу на воротник? Размышления об этом чуть не навели на него рассеянности. Один раз, переписывая бумагу, он чуть было даже не сделал ошибки, так что почти вслух вскрикнул «ух!» и перекрестился» (3, 120).

Переродившись, Акакий Акакиевич изменяет своему имени. Он теряет защиту от зла внешнего мира и уже не может соответствовать имени мученика, в котором присутствует семантика невинности. Приглашённый на вечер по поводу покупки новой шинели Башмачкин впервые оставил свои труды и «посибаритствовал на постели» (3, 123). По дороге он с любопытством останавливается перед картиной, изображавшей «красивую женщину, которая скидала с себя башмак, обнаживши, таким образом, всю ногу, очень недурную; а за спиной её, из дверей другой комнаты, выставил голову какой-то мужчина с бакенбардами и красивой эспаньолкой под губой». (3, 123). Как отмечает М. Вайскопф, «притягательная картинка получает пародийно-реалистический смысл, трансформируясь в дряхлую «невесту», встречающую ограбленного героя, — раздетую старуху «с башмаком на одной только ноге»... тут обыгрывается мотив «ножки» из «Вия», причём последовательность превращений женского образа дана будто в обратном порядке — не от старухи к девушке, как там, а наоборот» (Вайскопф 1993, 348—349).

Добавим, что инфернальная сущность картины проявляется ещё и в том, что она дублирует сюжет литографии из «Носа» «с изображением девушки, поправлявшей чулок, и глядевшего на неё из-за дерева франта с откидным жилетом и небольшою бородкою» (3, 57). Фривольная картинка, выставленная в витрине магазина, заменяет демонстрацию носа, которая, по слухам, устраивается в магазине Юнкера. Между прочим, в «Записках сумасшедшего» чин именно камер-юнкера является предметом греховной зависти титулярного советника Поприщина. Желание высшего чина совмещается в сознании Поприщина с пониманием бессмысленности чинопочитания: «Что ж из того, что он камер-юнкер. Ведь это больше ничего, кроме достоинство; не какая-нибудь вещь видимая, которую бы можно взять в руки. Ведь через то, что камер-юнкер, не прибавится третий глаз на лбу. Ведь у него же нос не из золота сделан, а так же, как и у меня, как и у всякого; ведь он им нюхает, а не ест, чихает, а не кашляет. Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник?» (3, 158). Раздвоение сознания приводит Поприщина к сумасшествию.

Демоническая шинель искажает личность Башмачкина, он даже начинает себя вести, как Пирогов, герой «Невского проспекта», любитель амурных похождений. С вечера Акакий Акакиевич «шёл в весёлом расположении духа, даже подбежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою, которая, как молния, прошла мимо и у которой всякая часть тела была исполнена необыкновенного движения» (3, 125). Не случайно шинель является «спутницей жизни» (3, 122) Башмачкина, она замещает живое тело: «угадать перенос смысла с тела на одежду нетрудно: тут такие же как у тела «спина», «плечи», «грудь» и даже «руки — рукава» (Карасёв 1993, 85). Шинель, порабощающая помыслы героя, становится не только символом пристрастия человека к земным ценностям, но и демоническим двойником Акакия Акакиевича: украденная шинель «как бы умирает, и вслед за ней умирает уже на полном серьёзе сам Башмачкин» (Там же, 86). Трагедия Акакия Акакиевича состоит в том, что он перестаёт соответствовать имени своего святого. Акакий Акакиевич непричастен злу, но его кроткое имя А-какий содержит в себе компонент «какое» — зло (греч.), который активизируется с появлением в жизни Башмачкина инфернальной шинели.

Имя с символическим значением играет роль пронизанного творческой энергией микрокосма, который определяет весь макрокосм произведения. Имя выражает бытийную субстанцию героя, представляя собой откровение о его личности. Порой «говорящие» фамилии в творчестве Булгакова проявляют себя только в сочетании с некоторыми значимыми именами, которые представляют собой воплощение жизненной эссенции высшего качества, так как ими обладали известные исторические лица, философы, поэты⁹. Но в булгаковских произведениях эти имена не переносят свою энергию, свою мощь на наречённых ими персонажей. Так, «говорящая» фамилия литератора Рюхина, образованная от слова «рюха» — «неудача, промах» (Даль 1982, т. 4, 123), фамилия бездарности, плывущей по течению, сочетается с именем великого поэта — Александр. Необходимо отметить, что в романе Булгакова Пушкин является высшим образцом, мерилом поэтического творчества, не случайно литератор Рюхин особенно остро чувствует свою поэтическую неполноценность рядом со статуей автора «Евгения Онегина»: «Да, стихи... Ему — тридцать два года! В самом деле, что же дальше? — И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. — До старости? Да, до старости. — Что же принесут ему эти стихотворения? Славу? «Какой вздор! Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава не придёт к тому, кто сочиняет дурные стихи»» (5, 72—73).

Этот диалог Рюхина с самим собой похож на спор «двух Иванов» («Ивана прежнего» и «Ивана нового») при внутреннем раздвоении Ивана Бездомного. Но в случае с Бездомным (Понырёвым) раздвоение — это знак очистительного страдания, что же касается Рюхина, то он приходит только к иссушающей злобной зависти: «Вот пример настоящей удачливости... какой бы он шаг ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, всё шло ему на пользу, всё обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не постигаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: «Буря мглою...»? Не понимаю! Повезло, повезло!» (5, 73). Важно отметить, что, хотя для Рюхина избрано пушкинское имя — Александр¹⁰ и его возраст приближен к возрасту Христа (33 года), в плане творческого итога между поэтами лежит непреодолимая пропасть: богатейшее наследие и жалкие «несколько стихотворений в год», гениальные стихи и «взвейтесь да развейтесь... к первому числу», прославленная фамилия лишь упрочившего с годами свою славу гения и фамилия бездарности. Духовное прозрение собственного ничтожества не приводит к стремлению ввысь: «совершенно больной и даже постаревший поэт», стремясь уйти от самого себя, «пьёт рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть» (5, 74).

Итак, «говорящие» фамилии в произведениях Гоголя и Булгакова обладают гибкостью и ёмкостью, способностью включать в себя разнообразные характеристики личности персонажа. Типичная «говорящая» гоголевская фамилия чрезвычайно выразительна, но в то же время отличается ономастической сдержанностью: в фамилии литературного героя содержится не полная характеристика её носителя, а лишь намёк на неё. В творчестве Булгакова также используются «неявно говорящие» фамилии, но в целом «говорящие» антропонимы, относящиеся к булгаковскому ономастикону, характеризуются большей «прозрачностью», чем «говорящие» имена собственные, употребляемые Гоголем, хотя и те, и другие привлекают внимание исследователей наличием разнообразных ономастических оттенков.

Примечания

1. Ю.С. Сорокин в «Инструкции по составлению словаря к «Мёртвым душам» Н.В. Гоголя» отмечает, что следует включать в словарь имена собственные на равных правах с нарицательными, что определяется их «знаменательностью», «наличием у многих из них «внутренней формы» (Ноздрёв, Заманиловка и т. п.)» (Сорокин 1960, 48).

2. «Показательна такая деталь. У Булгарина — Обдувалов. У Гоголя-купец Абдулин. Первая фамилия — прямой, без остатка, перевод в лицо определённого действия (обдувать); вторая фамилия — тонкая, ироническая трансформация этого действия» (Манн 1996, 113).

3. В «Лекциях по русской литературе» Владимир Набоков рассматривает фамилию Хлестакова как гениально придуманную, «потому что у русского уха она создаёт ощущение лёгкости, бездушности, болтовни, свиста лёгкой тросточки, шлёпанья об стол карт, бахвальства шалопая и удальства покровителя сердец (за вычетом способности довершить и это и любое другое предприятие). Хлестаков порхает по пьесе, не желая толком понимать, какой он поднял переполох и жадно стараясь урвать всё, что подкидывает ему счастливый случай» (Набоков 1996, 68). Фамилия Хлестаков, возможно, образована от слова «хлестать» — «врать, пустословить» (Даль 1982, т. 4, 550).

4. См. о «миражной интриге» в «Ревизоре»: Манн Ю. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., 1996. С. 197—207, Манн Ю. Встреча в лабиринте (Франц Кафка и Николай Гоголь) // Вопросы литературы. 1999. № 2. С. 162—187.

5. Как отмечает Павел Флоренский, «произведение, то, которое живёт, родившись от автора, а не механически сложенное им, оно опирается на некую первичную интуицию и служит воплощением её», а «вся полнота формообразующей интуиции» заключена в некой «словесной первоклетке, месте входа из мира бессловесного в мир словесный» — в имени (Флоренский: Имена, 363).

6. Характерно, что образ убийцы Херувима хронологически предваряет образ бандита Сен-Зин-По, героя рассказа «Китайская история», который сравнивается с «китайским ангелом» (1, 456). Подробнее о параллелях между «Зойкиной квартирой» и «Китайской историей» см.: Яблоков Е.А. Мотивы прозы Михаила Булгакова. М., 1997. С. 99—102.

7. В «Зойкиной квартире» осуществляется ономастическая игра, в которой оказывается задействовано имя Богородицы. Гоголь в своих произведениях такого кощунства не допускает.

8. Оригинальна интерпретация имени «Акакий» Михаила Вайскопфа: исследователь полагает, что имя гоголевского героя позволяет приблизиться к «сущности объекта, чей низший материальный (и социальный) статус коррелирует с его недовоплощённостью» (Вайскопф 1993, 315). По мнению Вайскопфа, в имени Акакий заложен «экзистенциальный вопрос «как?»» (Там же). Обратимся к тексту «Шинели»: «Имена-то всё такие <...> какие все имена; я, право, никогда не слыхивала таких <...> видно его такая судьба <...> называться, как и отец его <...> Таким образом и произошёл Акакий Акакиевич (курсив мой — Ю.К.)» (3, 110). Вайскопф отмечает, что ««как-так» задаёт условную серию уподоблений, обволакивающих аурой неопределенности конечное означаемое» (Там же) и, следовательно, придаёт некую незавершённость и приблизительность имени героя «Шинели», подчёркивая его иррациональность. На это указывает и принцип построения повествования в «Шинели» — «в виде концентрических кругов: департамент вообще — департаменты, канцелярии и общество в целом — «один департамент» — и, наконец, «один чиновник», чей портрет при всей своей иллюзорной оформленности, составлен из зыбких полутонов — знаков неполной модальности: «несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат»» (Там же).

9. Как свидетельствует П. Флоренский, за известным именем «скрывается, может быть и не вполне осознанная, но вполне достоверная, убеждённость, что имена, если не все, то по крайней мере вот это, высоко ценимое, есть действительно нечто, действительный дар, и что оно, блистательно явленное известным историческим лицом, способно перенести с этого лица хотя бы часть его превосходства на крещаемого с этим именем младенца. Многочисленные Катерины XVIII века, по убеждению их отцов, в самом деле должны были явить собой какие-то отображения Матушки-Екатерины силой полученного ими имени: именем родители дарили им особливые возможности, как-то уподоблявшие их той, которая была «богом» в глазах общества. Так, по крайней мере, хотя и полусознательно, мыслили родители Катерин об имени своих дочерей, и, следовательно, социологически, уже в силу этой веры, имя есть огромное и глубокое явление первостепенной важности» (Флоренский: Имена, 374).

10. В «Мастере и Маргарите» Булгакова имя Пушкина упоминается довольно часто, но никогда — всуе. Специфическое употребление его Никанором Ивановичем Босым («А за квартиру Пушкин платить будет?» или «Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил?», «Нефть, стало быть, Пушкин покупать будет?» (5, 162) лишь указывает на то, что это имя стало во многом нарицательным. Комический эффект усиливается тем, что, ежедневно упоминая имя Пушкина, председатель не знает ни одного его произведения. Хрестоматийный отрывок «Скупого рыцаря», читаемый актёром Куролесовым (от «куролес» — «повеса» (Даль 1982, т. 2, 223), в фамилии которого присутствует пародийное отражение первой читаемой им строки (II сцена трагедии): «Как молодой повеса ждёт свиданья с какой-нибудь развратницей лукавой...»), был воспринят Никанором Ивановичем как откровение.