Глава вторая. «Дьяволиада» «Роковых яиц» и «Собачьего сердца»

Сатирических повестей в литературном наследии писателя три, и создавались они с 1923 по 1925 год, образовав своего рода трилогию в жанре фантастики, гротеска, сатиры, цирковой буффонады. Сюжетным выдумкам и неожиданным поворотам действия нет числа. Смешные шаржевые зарисовки, пародийные карикатуры всегда узнаваемы, места событий хотя и фантастичны, но указаны Булгаковым с учетом конкретной и знакомой ему московской топографии.

Источником и фоном для фантастических, но с большой дозой реализма, действий в этих повестях послужили факты тогдашнего московского быта периода нэпа. Если в уже известных нам очерках журналиста газеты «Накануне» события текущей жизни отражались практически зеркально, то повести гиперболически увеличивали то, что подмечал наблюдательный глаз газетчика.

Действие повести «Дьяволиада» происходит в точных временных рамках начиная с 20 сентября 1921 года¹ и продолжается несколько дней, в нескольких, по большей части вымышленных, хотя и достаточно похожих московских учреждениях. Произведение носит подзаголовок: «Повесть о том, как близнецы погубили делопроизводителя» и направлено против неразберихи и бюрократизма, чрезмерного количества ненужных людей во вновь образованных учреждениях и конторах. Актуальность темы бесспорна и сегодня. Сюжет ее вкратце таков. Служащий «Главной Центральной Базы спичечных материалов» (Главцентрбазспимата) Варфоломей Петрович Коротков из-за допущенной ошибки в документе увольняется с работы и пытается восстановить справедливость в различных бюрократических инстанциях. На беду у него вдобавок выкрадывают все документы и его принимают за похожего на него человека со сходной фамилией Колобков. Во всех своих неудачах он винит, и небезосновательно, братьев-близнецов Кальсонеров (одного бритого, другого с ассирийской бородой) и сходит с ума. Погоня героя повести за этими близнецами по улицам Москвы, лестницам и коридорам громадных учреждений приводит его на крышу высокого здания, откуда он бросается в ущелье узкого переулка навстречу смерти².

Рассмотрим несколько адресов повести, вооружившись московскими справочниками начала 20-х годов. Существовала ли на самом деле база Спимата, где работал герой? Нет, буквально такой (Главцентрбазспимата) не было, но были похожие спичечные конторы — «Спичечный синдикат» (Арбат, 42) и звучащее почти по-булгаковски «Бюро регулирования спичечной промышленности» (Мясницкая, 6, квартира 1). Тем не менее ориентир в «Дьяволиаде» дан — «спиматовцы» служили в помещении бывшего ресторана «Альпийская роза».

Такой ресторан действительно был в дореволюционное время, и здание его прекрасно сохранилось до наших дней. Теперь это известный Дом учителя на Пушечной улице (бывш. до 1922 года Софийка), 4. Огромные окна и внешний вид его с улицы поражают вызывающей роскошью своего оформления. Новый фасад был сделан в 1921 году при перестройке ресторана (автор — инженер П.П. Висневский). В послереволюционные годы здесь находились различные учреждения, а в октябре 1935 года открылся Городской учительский дом.

До начала 30-х годов по узкой Пушечной ходил трамвай, почти не оставлявший места для других видов транспорта, кроме разве что извозчиков и мотоциклетов. И именно на трамвае Коротков преследовал по улицам Москвы ускользающих Кальсонеров, добирался на службу. Трамвай и трамвайные страсти Булгаков подметил с самого начала своей московской жизни и использовал позже в начальных главах «Мастера и Маргариты». Построенные на рубеже столетий и в начале века Московские городские железные дороги (так называли трамваи) имели более 30 маршрутов и особенно густую сеть в центре.

Нас интересует путь взволнованного Короткова из Спимата на Пушечной до серого здания Центроснаба, узнаваемого на нынешней Славянской площади (до 1924 года Варварская, позднее площадь Ногина) в больших серых корпусах — в прошлом Деловом дворе, построенном в 1913 году архитектором И.С. Кузнецовым для учреждений, контор и гостиницы. Правда, одна надпись в «центроснабовском» коридоре нас может направить в соседний, выходящий на Москворецкую набережную дом. Золотая по зеленому с твердым знаком надпись «Дортуар пепиньерок»³ заставляет вспомнить, что в нынешней Военной академии был когда-то Воспитательный дом (учрежденный в 1760-х годах в качестве приюта для незаконнорожденных и сирот), позже пансион благородных девиц. Уже в советское время здесь — знаменитый Дворец Труда с множеством контор, редакцией газет и журналов. Одно время там находилась редакция «Гудка», где работал Булгаков вместе с блестящей плеядой сотрудников «Четвертой полосы» — В. Катаевым, Ю. Олешей, И. Ильфом, Е. Петровым. Последние обессмертили это здание в романе «Двенадцать стульев».

Итак, «...Коротков вихрем сбежал с лестницы... и выбежал на улицу. Короткову повезло. Трамвай в ту же минуту поравнялся с «Альпийской розой». Удачно прыгнув, Коротков понесся вперед... Минут пять Короткова молотило и мяло на площадке, наконец, у серого здания Центроснаба... Коротков на ходу вырвался из трамвая... поспешил в вестибюль»⁴. По Пушечной улице ходил тогда трамвай только одного маршрута № 27 (позже — № 15), шедший далее через Лубянку и Варварку в Китайский проезд.

Еще одно обстоятельство приводит Короткова в поисках некоего «Бюро претензий» в девятиэтажное (называемое также и десятиэтажным) зеленое здание. Туда он стремится из Спимата на трамвае и доезжает довольно быстро, и тоже за пять минут. Приключения в этом здании сходны с поисками переехавшего Лито в «Записках на манжетах». «Бюро претензий» находится на 8-м этаже, в 9-м коридоре, 41-й квартире, комнате 302. (Как не вспомнить тут знаменитый номер 302-бис из «Мастера и Маргариты»!) Вполне возможно, что это тот же дом на Сретенском бульваре, 6, расположенный сравнительно близко от Пушечной улицы, с приметами первого московского девятиэтажного небоскреба в Большом Гнездниковском переулке, 10.

Об этом доме следует поговорить особо. Построенный в 1913-м по проекту архитектора Э.К. Нирнзее (он был его первым владельцем, и поэтому дом получил это имя), он занимает все пространство переулка. Его фасад облицован серо-зеленым глазурованным кирпичом с плиткой, украшен длинными эркерами. Москвичи назвали этот дом домом дешевых квартир для холостяков: разветвленная сеть продолжительных коридоров, с дверями по сторонам, многочисленные лестницы, новинки тех лет — три вместительных лифта. На крыше этого дома размещался ресторан с видовой площадкой. Он так и назывался — «Крыша». Здесь были кинематограф, бильярдные, зимний каток, кабаре.

О литературной, театральной истории дома Нирнзее рассказано в статье В. Бессонова «А внизу шумела Москва...»⁵. Этот московский адрес связан с именем Горького и Маяковского, В. Катаева, И. Ильфа, Е. Петрова, Ю. Трифонова. Так же и с Булгаковым.

Каким же образом? Он, пожалуй, второй после дома на Большой Садовой московский дом, так отразившийся в творчестве писателя. Помните «седоватого старика», заведующего Лито? Его прототип — писатель А.П. Готфрид жил в этом доме в комнате 527 и проводил у себя заседания подведомственного отдела. На одном из них 8 октября 1921 года присутствовал и Булгаков.

Возможно, это было его первое знакомство с домом Нирнзее. Позже ему доводилось приходить сюда чаще. Весной 1922 года на первом этаже дома разместилась редакция газеты «Накануне», активным автором которой, как мы уже знаем, был Булгаков. Здесь же находилась одно время и редакция журнала «Россия», где И. Лежневым публиковались две первые части булгаковской «Белой гвардии».

Эту редакцию он описал позже в повести «Тайному Другу», и так, в «Дьяволиаде»: «...Он миновал три двери, увидел на четвертой черную цифру «40» и вошел в необъятный двухсветный зал с колоннами. В углу лежали катушки рулонной бумаги, и весь пол был усеян исписанными бумажными обрывками...»⁶ Там героя повести встречают редактор Ян Собесский и машинистка Персимфанс. Тезка и почти однофамилец польского короля и полководца Яна Собеского (1624—1696) хочет заменить фамилию на Соцвосский. Эти фамилии, видимо, произведены от сокращений тех лет: собес — социальное обеспечение, и соцвос — социалистическое воспитание. По предположению литературоведа В. Сахарова, прообразом этого булгаковского героя послужил бывший польский граф Август Потоцкий, большевик и политкаторжанин, руководящий работник редакции «Гудка»⁷. С этим человеком и другими героями мы еще встретимся в повести «Тайному Другу». А имя машинистки Персимфанс — много прозаичней — так назывался Первый симфонический ансамбль, игравший без дирижера.

Уже известный нам очерк «Сорок сороков», появившийся в апреле 1923 года в газете «Накануне», написан как репортаж с нирнзеевской крыши.

Дом в Большом Гнездниковском переулке связан не только с началом литературной судьбы писателя. Он памятен Булгакову еще и тем, что в феврале 1929 года у художника Моисеенко он познакомился с Еленой Сергеевной Шиловской, ставшей прообразом Маргариты в «закатном» романе. Об этом разговор впереди.

Не лирическим и мирным выглядит этот переулок, когда туда бежит преследуемый «парфорсной охотой» обезумевший герой «Дьяволиады». «Рычащий, как кузнечный мех, Коротков стремился к гиганту — одиннадцатиэтажному зданию, выходящему боком на улицу и фасадом в тесный переулок... Коротков завернул за угол, пролетел несколько саженей и вбежал в зеркальное пространство вестибюля... вонзился в коробку лифта... Лифт мягко и тошно шел вверх... через минуту лифт плавно остановился... Коротков выпрыгнул, осмотрелся и прислушался... сразу открылось худосочное солнце над самой головой, бледненькое небо, ветерок и промерзший асфальт... Коротков подскочил к парапету, влез на него и глянул вниз. Сердце его замерло. Открылись перед ним кровли домов, казавшихся приплюснутыми и маленькими, площадь, по которой ползали трамваи и жучки-народ... Цепляясь и балансируя, Коротков забрался на столб парапета, покачнулся на нем, вытянулся во весь рост... С пронзительным победным криком он подпрыгнул и взлетел вверх. Вмиг перерезало ему дыхание. Неясно, очень неясно он видел, как серое с черными дырами, как от взрыва, взлетело мимо него вверх. Затем очень ясно увидел, что серое упало вниз, а сам он поднялся вверх к узкой щели переулка, которая оказалась над ним. Затем кровяное солнце со звоном лопнуло у него в голове, и больше он ровно ничего не видел»⁸.

Так кончается повесть «Дьяволиада».

Написанную через год повесть «Роковые яйца» можно считать настоящей научной фантастикой, где даже действие сдвинуто на несколько лет вперед: события происходят летом 1928 года.

Как и в предыдущей повести, здесь также указаны точные даты, адреса, фамилии, хотя случается уже совсем почти неправдоподобная история. Но автор приводит настолько убедительные аргументы, оперирует такой массой деталей и живых примет времени, что этой истории поверили американские газеты и напечатали своего рода репортаж о страшных событиях в далекой России, как о реально происшедшем. Это очень позабавило бывшего там тогда В. Маяковского⁹.

Позволим себе и здесь изложить фабулу повести. Гениальный ученый-биолог профессор Персиков открывает ускоряющий развитие всего живого магический и таинственный красный луч — «луч жизни». Он хочет продолжить свои исследования, но невежественный, хоть и начальственный, Рокк овладевает этим изобретением и вызывает к жизни чудовищное количество змей и крокодилов, уничтоживших все вокруг себя (здесь действие происходит на знакомой Булгакову Смоленщине и в Шереметеве-Высоком) и идущих походом на Москву. В столице паника, эвакуация, организовывается оборона, но происходят и беспорядки, во время которых толпа обезумевших обывателей убивает профессора и громит его лабораторию. Кажется, победа гадов неминуема, но внезапные холода в августе («морозный бог на машине») их уничтожает, и вскоре все приходит в норму.

В «Роковых яйцах» профессор Персиков открывает собой целую галерею булгаковских подвижников-творцов, чьи великие достижения либо не находят признания у современников, либо утверждаются ценой больших страданий и жертв. Таков и профессор Преображенский в «Собачьем сердце», академик Ефросимов в пьесе «Адам и Ева», инженер Рейн в пьесе «Блаженство». И наконец, в «Мастере и Маргарите» тема творца находит свое завершение в образе главного героя, а третий булгаковский профессор, психиатр Стравинский, играет уже вспомогательную роль.

Что же вдохновляло писателя, каковы прототипы главных героев, топографические адреса? Во-первых, фантастические сюжеты романов Г. Уэллса. Упоминаемый в тексте повести роман английского писателя «Пища богов» — один из источников ее фабулы. Правда, у Уэллса речь идет о чудесной пище, ускоряющей рост живых организмов и развитие интеллектуальных способностей у людей-гигантов. Причем рост физических и духовных возможностей человечества приводит в романе к более совершенному миропорядку и столкновению мира будущего — мира людей-гигантов с миром прошлого — миром людей-пигмеев. В повести отразился и другой роман английского фантаста — «Борьба миров», особенно в сцене гибели гигантских пресмыкающихся от небывало ранних августовских морозов (у Уэллса марсиане гибнут от земных микробов)¹⁰.

Обнаруживаются и более неожиданные источники. Как отмечают литературоведы Вл. Купченко и З. Давыдов, М.А. Волошин из Крыма прислал Булгакову вырезку из одной феодосийской газеты 1921 года, где, говорилось «о появлении в районе горы Кара-Даг огромного гада, на поимку которого была отправлена рота красноармейцев»¹¹. Есть еще и ряд других предположений.

В своем герое писатель объединил черты ряда известных и менее известных ученых. В первую очередь это великие естествоиспытатели И.П. Павлов и К.А. Тимирязев¹², не оставившие молодую Советскую республику в трудные послереволюционные годы, несмотря на все приглашения западных научных кругов. Так же поступил и профессор Персиков. Одним из возможных и наиболее реальных прототипов мог быть видный московский биолог и врач-патологоанатом А. И Абрикосов (1875—1955). И не только по аналогии «фруктового» происхождения фамилий, но и из-за того, что булгаковский герой работал там же, где и его прототип, — в клинике 1-го МГУ, в здании на улице Герцена — в нынешнем Зоологическом музее. И еще одна примета. Персиков живет где-то на Пречистенке, возможно, в тех же местах, где жили родственники и знакомые Булгакова (об этом немного позже). Абрикосов одно время жил практически рядом — Остоженка, 7, квартира 25, — и вполне мог совершать такие же прогулки, как и профессор Персиков: по Моховой и Волхонке, мимо храма Христа Спасителя, посещать ресторан «Альказар» на той же Остоженке¹³.

В своих мемуарах Л.Е. Белозерская пишет, что при создании образа главного героя Булгаков «отталкивался от образа живого человека, родственника моего Евгения Никитовича Тарновского. Он тоже был профессором, но в области, далекой от зоологии: статистик-криминалист. Что касается общей эрудиции, то она была необыкновенна...»¹⁴. А прототипом Рокка, противоположности Персикова, мемуаристка считает Александра Семеновича Гейдыша, зятя Тарновского, бывшего и журналистом, и мелиоратором, и музыкантом, совсем как булгаковский герой, «взявший» у него полностью имя и отчество.

Есть и еще кандидаты на роль прототипа Персикова. Так, М. Чудакова находит сходство биографических черт зоолога Алексея Николаевича Северцова, преподававшего в МГУ, с героем повести. В ученике Северцова, Борисе Степановиче Матвееве, видит ассистента Персикова Петра Степановича Иванова и т. д.¹⁵.

Если А.Н. Северцов жил в профессорских квартирах здания того же Зоологического музея, то Булгаков, как мы уже знаем, помещает своего героя на любимую им Пречистенку в пятикомнатную квартиру, вместе с экономкой, сухонькой старушкой Марьей Степановной. И не случайно. Пречистенка была для писателя особенным местом. Не только потому, что это первая улица в Москве, которую он узнал, приезжая к своему дяде Николаю Михайловичу Покровскому в дом 24, не только потому, что жил там в Чистом переулке в 1924—1926 годах, но главным образом потому, что атмосфера жизни «пречистенцев» была ему чрезвычайно близка по духу и дала многих близких друзей практически на всю жизнь. Кроме семей искусствоведов и художников Ляминых, Топлениновых, Морицев, Шапошниковых можно упомянуть филолога Б.И. Ярхо (ставшего прототипом Феей из ранних редакций «Мастера и Маргариты»), писателей С.С. Заяицкого, В.И. Долгорукого, А.Н. Тихонова, поэта С.В. Шервинского, композитора С.Н. Василенко, историка С.К. Шамбинаго, врача А.А. Арендта (потомка лейб-медика Арендта, бывшего при Пушкине во время его смертельной болезни;

А. Арендт пытался спасти Булгакова в последние дни жизни писателя), искусствоведа А.Г. Габричевского, философа Г.Г. Шпета¹⁶.

Драматург С.А. Ермолинский, живший со своей женой М.А. Чемишкиан в Мансуровском переулке, дом 9 у братьев Топлениновых, тоже принадлежал к кругу пречистенских друзей Булгакова. Он вспоминал позже так об этом времени: «На бывшей Пречистенке, в ее кривых и тесных переулках, застроенных уютными особнячками, жила особая прослойка московской интеллигенции... Здесь исстари селилась московская профессура, имена ее до сих пор составляют гордость русской общественной мысли. В двадцатые годы эти традиции как бы сохранялись, но они теряли живые корни, продолжая существовать искусственно, оранжерейно. Советские «пречистенцы» жили келейной жизнью, они писали литературоведческие комментарии, выступали с небольшими, сугубо академическими статьями и публикациями в журналах и бюллетенях. Жили они в тесном кругу, общаясь только друг с другом... в их комнатах громоздилось красное дерево, старые книги, бронза, картины. Они были не только островитянами в мутном потоке нэпа, но в равной степени и отделены от всякой новой, формирующей культуры»¹⁷.

Такого пречистенца изобразил Булгаков, перенеся его в свою фантастическую Москву лета 1928 года. Мы уже знаем, как разрешилась его жилищная проблема, а вот несколько зарисовок, так сказать, культурной жизни: «На Театральной площади вертелись белые фонари автобусов, зеленые огни трамваев; над бывшим Мюр и Мерилизом, над десятым надстроенным на него этажом, прыгала электрическая разноцветная женщина, выбрасывая по буквам разноцветные слова «Рабочий кредит». В сквере против Большого театра, где бил ночью разноцветный фонтан, толклась и гудела толпа. А над Большим театром гигантский рупор завывал... В Петровских линиях зеленым и оранжевыми фонарями сиял знаменитый на весь мир ресторан «Ампир», и в нем на столиках, у переносных телефонов, лежали картонные вывески, залитые пятнами ликеров: «По распоряжению — омлета нет. Получены свежие устрицы».

В Эрмитаже, где бусинками горели китайские фонарики в неживой, задушенной зелени, на убивающей глаза своим пронзительным светом эстраде куплетисты Шраме и Карманчиков пели куплеты, сочиненные поэтами Ардо и Аргуевым... Театр имени покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году, при постановке пушкинского «Бориса Годунова», когда обрушились трапеции с голыми боярами, выбросил движущуюся, разных цветов, электрическую вывеску, возвещавшую пьесу писателя Эрендорга «Курий дох» в постановке ученика Мейерхольда, заслуженного режиссера республики Кухтермана. Рядом, в Аквариуме, переливаясь рекламными огнями и блестя полуобнаженным женским телом, в зелени эстрады, под гром аплодисментов, шло обозрение писателя Ленивцева «Курицыны дети». А по Тверской, с фонариками по бокам морд, шли вереницею цирковые ослики, несли на себе сияющие плакаты. В театре Корш возобновляется «Шантеклэр» Ростана»¹⁸.

Как позже в «Театральном романе» и «Мастере и Маргарите», здесь Булгаков сатирической кистью прошелся по своим современникам — писателям, журналистам, театральным деятелям. О В.Э. Мейерхольде достаточно резко написано уже в очерке «Столица в блокноте» («Биомеханическая глава»), здесь применен и «черный юмор». Бойкий репортер Альфред Бронский, видимо, списан с Александра Давыдовича Брянского (Саши Красного), коллеги Булгакова по работе в Лито и «Гудке». В начальнике Вронского, заведующем журнальной литературной частью Валентине Петровиче, любителе выражений «пара минуточек», «за кур», узнается бывший одессит В.П. Катаев. В писателе Эрендорге — И.Г. Эренбург, в журналисте Колечкине — М.Е. Кольцов, в Ленивцеве — Н.Я. Агнивцев, в поэтах Ардо и Аргуеве — современники Булгакова А.М. Арго и Н.А. Адуев. Есть прототипы у куплетистов Шрамса и Карманникова, режиссера Кухтермана.

То же и с топографией. Ресторан «Альказар», кроме Остоженки, был некогда и на Большой Садовой, а «Ампир» — нынешний «Будапешт». Театр В.Э. Мейерхольда (ГОСТИМ) был на Большой Садовой, 20, на месте нынешнего Концертного зала имени П.И. Чайковского. Сад «Аквариум» (Большая Садовая, 16) ведет свою под таким именем родословную с 1893 года, когда антрепренер Шарль Омон арендует старый увеселительный сад «Чикаго», реконструирует его и дает это название, аналогичное популярному саду Петербурга. В 1920—1930-е годы в «Аквариуме» функционировали театр, кинотеатр, ресторан. Был и летний, увитый зеленью театр, который и имел в виду автор повести. Театр этот не дожил до наших дней и в 1960-х годах сгорел. В 1959 году на месте старого «зимнего» театра было построено новое здание (проект Н.С. Жирова) — нынешний Театр имени Моссовета, а бывший сад «Аквариум» служит ему летом зеленым фойе и местом отдыха москвичей и гостей столицы..

Здание бывшего театра Ф. Корша в теперешнем Петровском переулке(бывшей улице Москвина), выстроенное в 1885 году по проекту М. Чичагова, занимает одна из трупп разделившегося Художественного театра. Зооинститут, где работал Персиков, ничуть в действительности не пострадал со времени его постройки в начале века. Его адрес: улица Большая Никитская (бывшая — Герцена), 6 (архитектор К.М. Быковский, 1902).

В одном из последних эпизодов повести вверх по Тверской улице шла «...многотысячная, стрекочущая копытами по торцам змея Конной армии... По рядам разливалось глухое и щиплющее сердце пение:

...Ни туз, ни дама, ни валет,
Побьем мы гадов без сомненья,
Четыре с боку — ваших нет...

...впереди шеренг на лошади... едет ставший легендарным десять лет назад, постаревший и поседевший командир конной громады»¹⁹.

В этом «командире конной громады» узнается действительно С.М. Буденный (1883—1973), командир Первой Конной армии. А конники поют популярную песню тех лет, на мотив «Интернационала», где первая строчка куплета была опущена Булгаковым: «Никто не даст нам избавленья...»

Отметим еще несколько упоминавшихся названий. Газетный переулок — ранее улица Огарева, где, начиная от угла, вверх по Тверской действительно, как и предсказывал Булгаков, высятся многоэтажные дома. Храм Христа Спасителя — пятиглавый собор, увенчанный «золотым шлемом» — колоссальным позолоченным куполом. Построен в 1838—1883 годах в память победы над Наполеоном в Отечественной войне 1812 года по проекту архитектора К.А. Тона. В 1931 году взорван. На его месте был плавательный бассейн «Москва». Но, восстановленный, Храм Христа Спасителя представляет мощный ансамбль, включающий даже мост, перекинутый к «Дому на набережной», создавая у нынешнего поколения впечатление о том, что прошлое «быльем поросло»... Мюр и Мерилиз — торговая фирма, которой до революции принадлежал построенный в 1908 году (архитектор Р.И. Клейн) на углу Петровки, напротив Большого театра, крупнейший универсальный магазин (теперь старое здание ЦУМа). Зал ЦЕКУБУ на Пречистенке — Центральная комиссия по улучшению быта ученых занимала с 1922 года особняк под № 16 (современный Дом ученых).

Не только Москва показана в булгаковской повести. Мы уже обращали внимание читателя на смоленские адреса. Но вот действие происходит в «уездном заштатном городке бывшем Троицке, а ныне Стекловске Костромской губернии». Где это? Увы, никакого Троицка в Костромской губернии не было²⁰. Наиболее «подходящий» Троицк был, видимо, взят из Пензенской губернии, а стал Стекловском, возможно, в честь главного редактора «Красной Нивы» и «Известий» в те годы М.Ю. Стеклова (1873—1941), тем более что впечатляющая сцена в повести происходит в ночной типографии этой газеты: «Не спал лишь громадный серый корпус на Тверской улице во дворе, где страшно гудели, потрясая все здание, ротационные машины «Известий»...

Все здание тряслось и гудело от ротационных колес, и создавалось такое впечатление, что серый неприглядный корпус полыхает электрическим пожаром. Занявшийся день не остановил его. Напротив, только усилил, хоть и электричество погасло. Мотоциклетки одна за другой вкатывались в асфальтовый двор, вперемежку с автомобилями. Вся Москва встала, и белые листы газеты одели ее, как птицы. Листы сыпались и шуршали у всех в руках, и у газетчиков к одиннадцати часам дня не хватило номеров, несмотря на то, что «Известия» выходили в этом месяце с тиражом в полтора миллиона экземпляров»²¹.

«Роковые яйца» явились одним из первых произведений советской фантастики, оказавших несомненное влияние на современников — А. Белого с его романом «Московский чудак» (1926)²², а также А.Н. Толстого («Гиперболоид инженера Гарина», 1927), где тоже применяются некие лучи в военных целях. Позже это А. Беляев и Г. Адамов — писатели-фантасты предвоенных лет, Николай Шпанов и братья Стругацкие — наши современники.

Такое же влияние могла бы, видимо, оказать и третья фантастическая повесть «Собачье сердце», написанная в 1925 году, если бы была опубликована в то время.

Начинается она весьма необычно: «У-у-у-у-у-у-гу-гу-гу-уу! О, гляньте, гляньте на меня, я погибаю! Вьюга в подворотне поет мне отходную, и я вою с ней. Пропал я, пропал! Негодяй в грязном колпаке — повар столовой нормального питания служащих Центрального Совета Народного Хозяйства — плеснул кипятком и обварил мне левый бок. Какая гадина, а еще пролетарий! Господи боже мой, как больно! До костей проело кипяточком. И теперь я вою, вою, вою, да разве воем поможешь?

Чем я ему помешал? Чем? Неужели я обожру Совет Народного Хозяйства, если в помойке пороюсь? Жадная тварь. Вы гляньте когда-нибудь на его рожу. Ведь он поперек себя шире. Вор с медной мордой. Ах, люди, люди!»²³

Это воет и жалуется на свою действительно собачью жизнь пес, которого вскоре назовут Шариком, и потом он превратится в Полиграфа Шарикова. Как и в «Роковых яйцах», главная движущая сила здесь тоже «булгаковский профессор», живущий на любимой автором Пречистенке. Но, в отличие от первых двух повестей, действие третьей происходит на довольно ограниченном пространстве, в квартире профессора Филиппа Филипповича Преображенского. Сравнительно мало и действующих лиц — ассистент профессора доктор Борменталь, подопытное существо Шариков, прислуга профессора Зина и Дарья, домком во главе со Швондером и еще несколько вспомогательных персонажей.

О чем же эта повесть? Попробуем вкратце изложить ее сюжет. «Светило мировой науки» профессор Преображенский, работающий над проблемой продления жизни людей, и, судя по предварительным результатам, довольно успешно, находит зимним метельным вечером на Пречистенке больного пса. Профессор приводит его в свою квартиру в Обуховом (ныне — Чистом) переулке, лечит и выхаживает его. Выздоровевший смышленый пес Шарик (так назвал его ученый, и от его имени ведется рассказ в первых главах повести) становится объектом сложной и уникальной («впервые в Европе!») операции по пересадке мозговых придатков гипофиза и яичников человека в собачий организм. Ответственная и на грани гибели собаки операция (автор, как врач, описал ее со многими специфическими деталями) кончается успешно, и органы человека-«донора», убитого в драке трактирного балалаечника, пьяницы и хулигана Клима Чугункина, вживляются в тело пса Шарика. И оперированный пес постепенно чудесным образом превращается в человека. Но в какого?! Из симпатичного, доброго, хоть и с характером, чуть ли не грамотного, прямо-таки интеллигентного пса получилось — по неучтенным профессором законам природы — человекоподобное существо с отвратительными повадками, привычками и наклонностями прежнего убитого человека. Тем не менее оно успешно овладевает человеческими навыками, учится грамоте, осваивается в современной ему людской обстановке того времени, впоследствии поступает на работу. Помня о своем собачьем прошлом, он называет себя Полиграфом Полиграфовичем Шариковым.

Как подопытное существо, Шариков живет в квартире профессора Преображенского вместе с окружающими ученого ассистентом доктором Борменталем, горничной Зиной, кухаркой Дарьей. Причем все дурные качества его человеческого предшественника проявляются в нем в полной мере: прекрасное собачье сердце превращается в дурное человечье. Шариков грубит, хамит, ведет себя оскорбительно-вызывающе, пьянствует, ворует, хулиганит, пытается изнасиловать девушку и, в конце концов пишет на своего создателя клеветнический донос. Действует он вкупе с ненавидящим профессора домкомом во главе с его председателем, неким Швондером. Работает Шариков в тресте, уничтожающем кошек. Действие повести достигает кульминации, когда ученый и его ассистент принимают единственно правильное решение: вновь обратить Полиграфа Шарикова в собаку. Они производят обратную операцию, и вот перед изумленной милицией и Швондером, пришедшими в квартиру профессора с обыском и арестом, предстает еще говорящая полусобака, потерявшая все человеческие черты. Финал эпически спокоен: как и до эксперимента ученого, Шарик, хоть и с исполосованной головой, лежит на полу в кабинете и влюбленно смотрит на свое божество — профессора Преображенского.

Таково краткое содержание довольно большой по объему повести. И, как практически все у Булгакова, ее сюжет, тема опираются на реально происходившие факты, а персонажи и место действия имеют четкую биографическую и литературно-топографическую основу.

В начале 1920-х годов идея омоложения человека путем пересадки различных органов от обезьяны и других животных широко обсуждалась и в нашей стране, и в Европе. Лекции и диспуты, многочисленные статьи в массовой и ведомственной печати, книги; демонстрировался даже научно-популярный фильм под названием: «Омоложение. Победа человека над природой. По опытам австрийского физиолога, профессора Э. Штейнаха, продемонстрированным на животных и людях»²⁴. Про это все безусловно знал автор повести, и полотнище с надписью: «Возможно ли омоложение?» вряд ли было его большим преувеличением²⁵.

Биографическим прототипом Филиппа Филипповича большинство исследователей считают дядю писателя по матери Николая Михайловича Покровского (1878—1942). Он и его брат, Михаил Михайлович, были врачами. Их адреса значатся в дореволюционных и начала 20-х годов московских адресно-справочных книгах: «Покровский Н.М. — женские болезни — Обухов переулок, 1, квартира 12» и «Покровский М.М. — венерические болезни — Пречистенка, 24, квартира 12». А по существу их адрес был один, — в угловом доме постройки 1904 года домовладельца-архитектора С.М. Калугина (в повести — Калабухина) в бельэтаже второго подъезда.

Замена фамилии Покровского на Преображенского весьма прозрачна, и, кроме того, в соседнем, Мертвом переулке (он упомянут в повести), жил уже подлинный В.И. Преображенский и тоже врач-венеролог (дом 7, квартира 1).

Следует отметить, что дядю Булгаков уже выводил в своих произведениях. В «Москве 20-х годов» читаем, как боролись с уплотнением знакомые рассказчика: «Николай Иванович отыгрался на двух племянницах. Написал в провинцию, и прибыли две племянницы. Одна из них ввинтилась в какой-то вуз, доказав по всем швам пролетарское происхождение, а другая поступила в студию. Умен ли Николай Иванович, повесивший себе на шею двух племянниц в столь трудное время? Не умен-с, а гениален. Шесть комнат остались у Николая Ивановича. Приходили и с портфелями и без портфелей и ушли ни с чем. Квартира битком набита племянницами. В каждой комнате стояла кровать, а в гостиной — две»²⁶.

Николай Иванович — это реальный Николай Михайлович, живший вдвоем с братом, а также экономкой-горничной и кухаркой в шести комнатах 12-й квартиры (в повести она заменена пятью). Племянницы его — это дочери сестры Александры и брата Митрофана — приехали в 1920 году. Одна из больших комнат квартиры при этом была перегорожена, и стало семь комнат, расположение которых нашло точное отражение в описании квартиры Филиппа Филипповича. Все сохранилось практически в неприкосновенности до наших дней, и сегодня в этой квартире можно найти кабинет и спальню профессора, столовую, смотровую, комнату Дарьи и Зины. Даже мелкие детали интерьера, связанного со скандальным эпизодом Шарикова в ванной (погоня за котом, порча замка и крана), остались целы.

Племянницы Александра Андреевна и Оксана Митрофановна дожили до наших дней. Последняя и в конце 70-х годов жила в этой квартире нынешнего Чистого переулка. Невестка Александры Андреевны — Мария Степановна Ткаченко-Бархатова жила там до недавнего времени. Из их рассказа и по фотографиям тех лет воссоздается облик самого Николая Михайловича. Представительный, внушительный и уверенный вид, громкий голос, пушистые усы и остроконечная бородка, — словом, очень похож на него герой повести, которого автор сравнивает с французскими королями и рыцарями.

И все-таки профессор Преображенский, как и все у Булгакова, не буквальная копия своего реального прототипа. Фигура эта собирательная. Никогда, конечно, ни Николай Михайлович, ни его брат не проводили таких фантастических операций и не занимались практикой по омоложению, хотя этот вопрос, видимо, не раз обсуждался в их гостеприимном доме, и возможно, в присутствии Булгакова. В образ «колдуна с Пречистенки» могли войти черты и других врачей, соседей и, разумеется, самих братьев Покровских.

Профессору Преображенскому было 60 лет, в то же время (1925) Н.М. Покровскому было 47 лет и выглядел он, естественно, моложе.

А описание сделанной Шарику операции, конечно, вобрало в себя опыт дяди и племянника и поражает несведущего в хирургии читателя²⁷.

Квартира 12 дома 1 по Чистому переулку пережила критический момент. Ведь дом предполагалось занять учреждением, и жильцы переселялись из него в новые квартиры. Тогда дом хотели подвергнуть капитальной реконструкции со снятием старых перекрытий и перепланировкой. А это значит, что квартира профессора Преображенского перестала бы существовать. Но время прошумело, дом остался и сейчас же там, как нам кажется, еще одно место для музея литературных героев этой повести. Так что спешите, поклонники булгаковского таланта, пройтись по Пречистенке вместе с теми энтузиастами-экскурсоводами, которые знают прошлое, овеянное жизнью Михаила Булгакова.

Не только квартиру своего дяди описал Булгаков топографически точно. Сама Пречистенка на страницах книги показана очень колоритно. И если сегодня проследить путь Шарика от метельной подворотни на Пречистенке до двери в бельэтажной квартире, куда привел его «собачий благодетель», можно найти практически все приметы повести.

С жалобного обиженного воя больной собаки, как мы уже знаем, начинается первая глава.

Повар «столовой нормального питания» обварил ему бок кипятком, и в морозной метели никто не может помочь: ни другая собака (он — «холостой бродячий пес»), ни «машинисточка девятого разряда», спешившая в кружевном бельишке и в «любовниковских чулках» со службы из казенного здания. Однако счастливая случайность спасет пса от верной гибели: из кооперативного магазина напротив через улицу выходит человек, и в руках у него сверток с купленной «краковской» колбасой. Собака учуивает ее через метель, выползает на запах, получает от «господина в шубе» (профессор Преображенский) кусок «краковской» и следует за ним по Пречистенке в Обухов переулок.

Откуда и каким путем? Направление движения явно от центра, от Пречистенских ворот: по пути их следования находится и Мертвый переулок, где пес поцеловал профессора в ботик и напугал какую-то даму, и здание пожарной части (оно существует до сих пор: Пречистенка, 22, угол с Чистым переулком, напротив дома 1), где пожарники играли на валторне²⁸.

Эти реальные ориентиры позволяют с достаточной точностью определить место завязки повести. Здание с воротами, под которыми лежал больной Шарик, легко узнаем в уже упомянутом нами бывшем доме ЦЕКУБУ (Центральный комитет улучшения быта ученых — ныне Дом ученых — Пречистенка, 16). Старинный экзотической архитектуры особняк фабрикантов Коншиных (построен в екатерининское время, но современный вид приобрел в 1910 году, архитектор А.О. Гунст) до сих пор сохранил фигурные ворота с сидящими на них львами²⁹, и путь Шарика прослеживается с точностью до метра. Магазин, где купил краковскую профессор, как и в повести, находился до недавнего времени напротив ворот Дома ученых, под названием «Продукты». Теперь его уже нет на Пречистенке, 9 (угол со Всеволожским переулком).

Вернемся на страницы повести: ученый и его новый друг пес Шарик подошли к подъезду в Обуховском переулке, где их (к немалому удивлению пса) уважительно встречает швейцар Федор, который еще не раз появится в профессорской квартире. А в вестибюле парадного сохранилось до сих пор много деталей интерьера, некоторые из которых воссоздают описанную Булгаковым обстановку. На первом этаже лестницы слева можно увидеть узкие ступеньки в подвал, в швейцарскую, рядом с ней легко представить себе калошную стойку, ту самую, из которой исчезли калоши после революции. При входе на верхний этаж нам нужно будет также сделать два поворота по лестнице, на нас повеет (при зимнем путешествии) теплом от радиатора батарей (пусть и новой, современной конструкции). Но вазонов с цветами, как и Преображенский, мы не увидим: остались лишь придверные выступы-основания.

Дверь в квартиру 12, как и в повести, стеклянная, с сохранившимися хрустально-гранеными фасетками толстого зеркального стекла. Кажется, позвонишь, дверь «вспыхнет неожиданным и радостным светом», откроется, и перед нами появится горничная Зина...

В самой семикомнатной квартире, как уже отмечалось, сохранилось все так же, как было и в бытность братьев Покровских, и в бытность профессора Преображенского. При известной степени воображения можно «увидеть» слева громадное зеркало, в котором в свете «опалового тюльпана» — люстры³⁰ изумленно отразился вошедший Шарик, а справа вешалку; с которой пьяные собутыльники будущего Полиграфа Шарикова украли малахитовую пепельницу, палку-трость и бобровую шапку профессора. Сразу за вешалкой — дверь комнату Зины, впереди — в приемную, где пациентов Филиппа Филипповича встречал его ассистент, доктор Иван Арнольдович Борменталь³¹, «тяпнутый» за ногу Шариком во время первого знакомства...

Пройдя приемную, окажемся в кабинете профессора. Конечно, сейчас это уже покинутая жильцами комната. В квартире сохранились лишь медицинские столики, когда-то используемые для инструментов братьями Покровскими. Из кабинета (дверь налево) попадаем в узкий коридорчик, из которого четыре двери (двери старинные, филенчатые, сложной ручной столярной работы, с медными ручками) ведут в спальню, столовую, смотровую и операционную.

Здесь проходили многие события в профессорской квартире. Застольные и кабинетные беседы ученого, его ассистента и выращенного им человека с собачьим сердцем. Знаменитые операции. Усмирение пьяного Полиграфа и борьба со сделанным им маленьким наводнением. Стены эти, может, и помнят визиты Швондера и других «жил-товарищей», изумление милиции и обморок следователя при виде полу-Шарикова — полу-Шарика...

Но самым любимым местом пса и выращенного из него хулигана Полиграфа была, конечно же, кухня, царство кухарки Дарьи Петровны³². И это понятно. Великолепное описание «колдовства» кухарки при приготовлении пищи заставляет констатировать, что автор хорошо знал и этот, казалось бы, далекий от него предмет. На кухне, конечно, не осталось ни следа от старой печи и полатей, где любил прохлаждаться Шариков, но дверь черного хода по-прежнему служит исправно и заставляет вспомнить и такой эпизод повести, когда местные обыватели и корреспонденты, прослышав про таинственные опыты профессора с омоложением, лезли к нему в квартиру и этим способом.

«Калабуховский дом», созданный фантазией Булгакова хоть и на реальной основе, заселен и другими персонажами, так или иначе соприкасающимися с Преображенским. В третью квартиру бывшего «буржуя» Шаблина вселили четырех «жилтоварищей»: Швондера, Вяземскую, Пеструхина и Жаровкина. Где-то рядом «живут и жили» бывший сахарозаводчик Полозов и некая мадам Полосухер, чью кошку убил Шариков.

В воспоминаниях-снах Шарика присутствует «необъятный, залитый солнцем московский двор, вольные псы-побродяги», и позднее, когда по уличным вывескам «учился» грамоте, были такие места. В одном из подобных мест, которых в 20-е годы было достаточно и в районе Преображенской заставы³³ (на пути к рынку, в начале Большой Черкизовской улицы), был убит Клим. В повести эта пивная называлась «Стоп-сигнал», и это название не вымышленное.

Строки повести, описывающие первые шаги молодого Шарика по городу в поисках пропитания, переносят нас в Москву начала 20-х годов, сохранившую в нэпманских магазинах многое из дореволюционной торговли. В частности, трест «Главрыба» («Абырвалг») находился на Рождественском бульваре, 12; ресторан «Бар» в Неглинном проезде, 2; вместо электротехнических магазинов братьев Голубизнер на Мясницкой сегодня магазины «Электротовары».

Бывал Шарик и в Сокольниках, и в других местах Москвы, которые были достаточно исхожены автором повести.

Нет, не мог ужиться такой гнусный субъект, как Шариков, имя которого теперь стало нарицательным, в одной квартире с профессором Преображенским, не был он и по-настоящему человеком. «...Он говорил? Это еще не значит быть человеком», — уверенно заявляет ученый, «предъявляя» властям возвращающегося снова в собачий облик Шарикова.

Поэтому с удовольствием воспринимает читатель прежнюю дооперационную идиллическую сцену: Шарик лежит на ковре в кабинете профессора. Горячий поклонник, как и сам автор, Большого театра и особенно его оперы «Аида», Филипп Филиппович Преображенский напевает вполголоса знаменитую арию верховного жреца Рамфиса: «К берегам священным Нила...»

Этими словами кончается булгаковская фантастико-сатирическая повесть, а нас ждет следующая глава...

Примечания

1. Дату автор заметки «Происшествие 20-го числа...» М. Шатин (Литературная Россия, 1987, 20 ноября. С. 24) считает днем приезда Булгакова в столицу. Однако это противоречит сведениям, которые сообщала сестра писателя Н.А. Земская своему мужу А.М. Земскому из Киева в Москву (письмо от 18 сентября 1921 г.): «...вчера приехал Миша... едет в Москву... Он выедет отсюда около среды, 26/IX» (Булгаков М. Письма. Жизнеописание в документах. М.: Современник, 1989. С. 53.) Если принять эту дату за фактическую, то Булгаков должен был приехать в Москву в ночь с 27 на 28 сентября 1921 года.

2. Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. Киев: Днипро, 1989. С. 334—380. Действие порой разительно напоминает сценарий немого кино в жанре трюковой комедии с погонями и драками, каких было немало тогда в прокате. Недаром последняя глава так и называется — «Парфорсное кино...», то есть по аналогии, например, с парфорсной охотой — преследованием зверя с применением специально дрессированных парфорсных собак. Сама парфорсная охота — это охота, при которой гончие собаки загоняют зверя до изнеможения по пересеченной местности с препятствиями, что произошло, в общем, и со злосчастным героем «Дьяволиады».

3. Пепиньерка (фр.) — девушка, окончившая среднее закрытое учебное заведение (женский пансион) и оставленная при нем для практики; «дортуар пепиньерок» — спальня воспитанниц женского пансиона.

4. Булгаков М. Избранные произведения в 2. т. Т. 1. Киев: Днипро, 1989. С. 354.

5. Бессонов В. А внизу шумела Москва... // Неделя, 1987, № 44. С. 11 (О доме Нирнзее см. также: Бессонов В., Янгиров Р. Крыша. // Куранты. Историко-краеведческий альманах. Вып. 11. М.: Московский рабочий, 1987. С 274; Гущина Е. Мифы старого дома // Московский комсомолец, 1989, 2 августа. С. 4).

6. Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. Киев: Днипро, 1989. С. 365.

7. Булгаков М. Записки на манжетах. М.: Художественная литература, 1988. С. 203.

8. Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. Киев: Днипро, 1989. С. 377—380. Отметим в этой финальной трагической сцене повести одну из почти типичных закономерностей у Булгакова — добавлять по этажу-другому к реально существующим описываемым зданиям. Так, шестиэтажный, а не пятиэтажный у него дом на Садовой в «Мастере и Маргарите» и дом в «Записках на манжетах». Здесь в «Дьяволиаде» тоже не девяти-, а одиннадцатиэтажный. Что ж, это право художественного вымысла писателя. Дом Нирнзее, строго говоря, разноэтажный. Основной его объем действительно девятиэтажный, видный с переулка, но посередине он имеет еще узенькую надстройку — один, десятый этаж. Над обоими этажами помещалась «обитаемая» крыша, которая над полосой десятого этажа могла бы считаться и одиннадцатым уровнем вертикального разреза дома. И были две площадки ресторана «Крыша» — одна над другой. В том же очерке «Сорок сороков» автор пишет: «Я спустился с верхней площадки на нижнюю, потом в стеклянную дверь и по бесконечным широким нирнзеевским лестницам ушел вниз». Это и сегодня может сделать каждый.

9. «...Американская пресса лжет, не считаясь с фактами, просто в погоне за сенсацией и рекламой. Так, например, в один прекрасный день в одной из газет появилось сообщение под сенсационным заголовком «Змеиные яйца в Москве», которое оказалось изложением одного из рассказов Булгакова». (Маяковский В. Беседа с сотрудником газеты «Заря Востока»: литературная и культурная жизнь Америки // Маяковский В. Полн. собр. соч. в 13 т. Т. 13. М.: Художественная литература, 1961. С. 229. Этим «рассказом» были «Роковые яйца», возможно, в сокращенном виде, публиковавшиеся под названием «Луч жизни», причем вымышленные события повести были представлены как подлинные. Тема «Змеиные яйца в Москве» значится во многих афишах вечеров Маяковского, посвященных его поездке в Америку.

10. М.А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. М.: СТД РСФСР, 1988. С. 411.

11. Например, книга В.В. Шкловского «Сентиментальное путешествие», вышедшая в 1923 и 1924 годах в Берлине, Москве и Ленинграде. У Шкловского описываются, в частности, слухи, распространившиеся в Киеве в дни петлюровщины среди части русской буржуазии и интеллигенции, бежавшей на Украину от советской власти и возлагавшей все надежды на Антанту: «Рассказывали, что у французов есть фиолетовый луч, которым они могут ослепить всех большевиков, и журналист Борис Мирский написал об этом луче фельетон «Больная красавица». Красавица — старый мир, который нужно лечить фиолетовым лучом. И никогда раньше так не боялись большевиков, как в то время. Рассказывали, что англичане... высадили в Баку стада обезьян, обученных всем правилам военного строя. Рассказывали, что этих обезьян нельзя распропагандировать, что идут они в атаку без страха, что они победят большевиков». (Шкловский В. Сентиментальное путешествие. Л.: Атеней, 1924. С. 35.) Эти бредни, порождаемые смертельным страхом перед приходом красных, Булгаков спародировал, превратив ослепляющий фиолетовый луч в красный луч жизни, а вместо похода диковинных обезьян на большевиков дал яркую картину похода на Москву гигантских пресмыкающихся, вылупившихся из яиц, также присланных из-за границы. Меры же по закрытию границ для защиты от «куриного мора» напоминают политику «санитарного кордона», проводившуюся буржуазными государствами против Советской России.

Есть еще один (а может, найдутся аналогичные другие), современный Булгакову «московский» источник фантастического сюжета: опыты профессора Гурвича. О них, возможно, писали и раньше в газете и научной прессе, но вот какую заметку опубликовали в Ленинграде в год выхода повести. «Открытие луча жизни. Опыты профессора Гурвича. Московским биологом профессором А.Г. Гурвичем сделано изумительное открытие, одно из необычайных открытий нашего века, обещающее, может быть, передачу в руки людей власти над самым непокорным и сокровенным явлением природы — жизнью. Профессор Гурвич уже несколько лет работает над явлением размножения клеток животных и растений. Размножаются клетки, как известно, делением. Клетки луковицы, лежащей под микроскопом, стали необыкновенно сильно и быстро делиться. Профессор Гурвич предположил, что исходят какие-то особые, неизвестные лучи, действующие на расстоянии на живые клетки и сообщающие этим клеткам громадный толчок к размножению. Это предположение полностью оправдалось на опыте. Новые загадочные лучи, названные профессором Гурвичем «лучами жизни», по своей природе оказались схожими со световыми, с рентгеновскими, с электромагнитными лучами. Невозможно предсказать сейчас же перспективы этого удивительного открытия» (Новая вечерняя газета, 1925, 17 октября). Действительно, верны ли прогнозы анонимного автора этой заметки — предсказать оказалось невозможным ни «сейчас же», ни теперь. Что стало с открытием профессора Гурвича, неизвестно, во всяком случае, за прошедшие годы ничего похожего в современной биологии не наблюдалось. А сенсационный характер подачи материала, терминология («луч жизни») совпадает практически полностью со стилем булгаковского Альфреда Вронского.

12. По воспоминаниям В.П. Катаева («Трава забвения»), на вопрос Булгакова В. Маяковскому, как назвать профессора будущей повести, тот посоветовал — Тимерзяев (Новый мир, 1967, № 3. С. 109.) А к И.П. Павлову Персиков может быть еще ближе. Ученик великого ученого Сергей Степанович Чахотин (1883—1974) изобрел микроманипулятор, который давал направленный луч в яйцеклетку (Огонек, 1974, № 8. С. 10).

13. Примечательно, что уже в наши дни выявилось еще одно адресное совпадение. Напротив дома, где жил Булгаков в 1927—1934 годах на Большой Пироговской, 35а, находится Абрикосовский переулок, названный в честь ученого, и там установлен его бюст.

14. Белозерская Л. О мед воспоминаний. Анн Арбор (США): Ардис, 1979. С. 22.

15. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М.: Книга, 1988. С. 308—310.

16. Отметим несколько адресов этих булгаковских знакомых, живших в этих пречистенских, остоженских, арбатских переулках: В. Д. и С.В. Шервинских (Померанцев переулок, 8, квартира 1; рядом, во 2-й квартире, жил В.Э. Мориц); Б.В. Шапошникова (Пречистенка, 32, квартира 2). Н. Лямина (Савельевский переулок, 12, квартира 66), Топлениновых (Мансуровский переулок, 9, квартира 2).

17. Ермолинский С. Драматические сочинения. М.: Искусство, 1982. С. 607—608. Добавим, что в Москве Пречистенка и прилегающие переулки издавна составляли район, занятый усадьбами служилого боярства, здесь находились дворцовые слободы и дворы опричников, а к 20-м годам прошлого века улица сделалась своего рода московским Сен-Жерменским предместьем, дворянской улицей, на которой жило немало людей, принадлежащих к образованной части тогдашнего общества.

18. Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. Киев: Днипро, 1989. С. 411—413.

19. Там же. С. 447—448.

20. Но, видимо, не вымышлена «Карлорадековская улица» — по имени К.Б. Радека (1885—1939): известного журналиста, члена ЦК ВКП(б), впоследствии репрессированного. Сама же Костромская губерния в повесть попала неожиданно, с другой стороны. На границе Костромской губернии было село Аниково (теперь в Вологодской области). И не исключено, что в «Роковых яйцах» отразилась работа Аниковской генетической станции Наркомзема РСФСР, директором которой был известный биолог-естествоиспытатель Н.К. Кольцов, руководитель Института экспериментальной биологии. Так, начиная с 1921 года на станции исследовались породы кур с целью получения высокой яйценоскости и выносливости: результатам работы была посвящена книга «Генетика домашней курицы» под редакцией Н. Кольцова (1926). Возможно, злоключения кур попадьи Дроздовой и сцены «куриного мора в республике» были реакцией Булгакова на работы Н. Кольцова, как и замечание о «бывшей курице» в пьесе «Зойкина квартира». (Цит. по: Вопросы литературы, 1989, № 4. С. 173.)

21. Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. Киев: Днипро, 1989. С. 422—444. Автор дает волю фантазии и описывает хорошо знакомую ему по «Гудку» атмосферу газетной типографской горячки. Безусловно реальны персонажи и из самой газеты «Известия», и из редакции и типографии железнодорожной газеты: выпускающий Иван Бонифатьевич, метранпаж, «механический толстяк» репортер Степанов — чугунная нога, Альфред Бронский (Алонзо). Здание «Известий» с типографией унаследовало старый корпус газеты «Русское слово», построенный в 1904—9°7 годах архитектором А. Эрихсоном. Современный вид получило в конце 1927 года (архитектор Г.Б. Бархин).

22. В «Московском чудаке» один из главных героев — профессор Коробкин, бескорыстный подвижник науки, — делает открытие, на основании которого могут быть созданы мощные лучи, применимые в военных целях. Очень вероятно, что в образе Коробкина и его открытии отразился и булгаковский Персиков с его «лучом жизни».

23. Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. Киев.: Днипро, 1989. С. 454. Повесть написана в январе — марте 1925 года для публикации в альманахе «Недра», но не была разрешена к печати. Первоначальное ее название — «Собачье счастье. Чудовищная история», впоследствии переименованное. Санкт-Петербургский исследователь М. Золотоносов так объясняет причину возникновения окончательного названия. «15 декабря 1922 года в «Накануне» (где, как мы знаем, сотрудничал и которую постоянно читал Булгаков. — Б.М.) была напечатана статья И. Василевского (Не — Буквы) «На пожарище», где шла речь о судьбе дворянской культуры в России. Там автор писал: «Я помню, как меня поразил маленький штришок, касающийся биографии сиятельного князя Меншикова. В свое время не только мальчишкой, но уже и на возрасте он, как известно, бегал по улицам с лотком, продавал пироги с луком, перцем и собачьим сердцем. Вознесенный Петром Великим на верхние ступени... как скоро забыл он свое демократическое происхождение».

«Выражение «собачье сердце», — отмечает далее М. Золотоносов, — в этом контексте есть знак превращения в «новую аристократию» человека с низким («собачьим». — Б.М.) происхождением, а приведенная И. Василевским фраза («пироги с луком, перцем и собачьим сердцем») своим источником имеет не биографию Меншикова, а балаганный фольклор, зафиксированный в книге, вышедшей в том же году: Лейферт А.В. Балаганы. Пг., 1922. С. 68. Там балаганный «дед», издевался над господами, выступал от имени плебея повара и говорил, показывая толпе зевак исписанный каракулями лист:

Это у бар зовется «меню»,
Так я это прозвище не переменю.
Первое: суп-санте
На холодной воде,
Крупинка за крупинкой
Гоняются с дубинкой.
На второе: пирог —
Начинка из лягушачьих ног,
С луком, с перцем
Да с собачьим сердцем.

Неизвестно, правда, читал ли Булгаков эту книгу или знал текст как балаганную прибаутку, но вряд ли случайно Клим Чугункин играл в трактире на балалайке, а Шариков больше всего любил цирк» (Вопросы литературы, 1988, № 4. С. 174—275). Добавим, как, возможно, и не случайно повесть начинается рассказом пса о поваре-«пролетарии» Власе и гастрономических (для собак) извращениях.

24. Реклама призывала: «Кино-театр «Колосс». Только одну неделю у нас монопольно демонстрируются мировые фильмы! Омоложение по научно разработанным данным и опытам профессора Э. Штейнаха в 6-ти частях» (Жизнь искусства. 1923, № 47. С. 34).

25. Впоследствии к первой отечественной публикации повести М. Чудакова (Знамя, 1987, № 6. С. 136) указывает ряд других, современных Булгакову источников этой темы: сборник статей «Омоложение» под редакцией профессора Н.К. Кольцова (1924), статьи А.М. Василевского, профессора Щипачева, И. Полтавского. В Институте экспериментальной биологии, директором которого являлся Н. Кольцов, проводились работы по пересадке половых желез у животных и людей, операции омоложения старой собаки и людей (Вопросы литературы, 1989, № 4. С. 171). К этому можно добавить, видимо, одну из первых публикаций подобного рода, которую мог прочитать писатель в знакомой ему «Рабочей газете» (за 4 октября 1922 года, с. 2). В статье А. Дворецкого «Борьба со старостью и омоложение организма» рассказывалось об операциях Э. Штейнаха на людях: «В течение ряда лет 70-летний старик страдал головокружением, одышкой, сердечными припадками, общей легкой утомляемостью, восемь лет половое влечение совершенно отсутствовало. Проходит несколько месяцев после операции (она состоит в перевязке и перерезке семяпровода в брюшной полости при самом выходе из семенника), и в старческом состоянии наступает резкое улучшение. Старик снова посвежел и стал подвижен, одышка почти прекратилась, он мог ходить пешком часами, обмороки исчезли. Появился сильнейший аппетит, настроение стало жизнерадостным, возобновились нормальные половые сношения. Старик находился в состоянии длительного омоложения». Все это, возможно, нашло отражение при описании в повести приема профессором любвеобильного старичка с зелеными волосами.

Эта же газета через год продолжала тему, где уже фигурирует прямой прототип Ф.Ф. Преображенского и его ассистента доктора Борменталя. Рассказывая о последователях Штейнаха и Воронова в России, автор статьи «Омоложение» пишет: «Ревностными работниками по омоложению являются у нас профессор Воскресенский и доктор Успенский. Они производят свои работы и над людьми: ими за полтора года омоложено 10 рабочих, 5 врачей, 2 священника, более 15 человек советских служащих». (Рабочая газета, 1923, 29 декабря. С. 6). Была и соответствующая реклама, и не только в Москве: «Омоложение лица и фигуры. Уничтожение морщин, ожирения и т. п. Новый метод, прием с 12 до 5 вечера». (Программы Петроградских театров / Приложение к «Жизни искусства», 1924, № 5. С. 7).

26. Москва, 1981, № 9. С. 184—185.

27. Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. Киев: Днипро, 1989. С. 491—493.

28. Издавна на Пречистенке в доме 22 помещалось пожарное депо. Возведенный еще в конце XVIII века зодчим М. Казаковым для родственников полководца генерала А.П. Ермолова, дом был в 1830-х годах куплен казной и перестроен в Пречистенскую пожарную часть. Ныне здесь в значительно расширенном здании на правой стороне Чистого переулка городское Управление пожарной охраны.

29. Эти львы, думается, лишнее свидетельство тому, что именно здесь лежал бедный Шарик. В следующих главах повести так сказано об уже поправившемся псе: «Шарик лежал на плите (на кухне. — Б.М.), как лев на воротах».

30. Упомянутая в тексте другая люстра со стеклянными цветами-лепестками, старинным подъемно-опускным механизмом (противовес — груз из охотничьей дроби) сохранилась в комнате М.С. Бархатовой.

31. Ни людская память, ни архивы не сохранили имени человека, который мог бы быть прообразом И.А. Борменталя. С похожей фамилией был в действительности специалист по женским болезням и акушерству доктор А.Г. Боргест, живший в Трехпрудном переулке, а также врач А. Блюменталь, который, по данным М. Чудаковой, был в 20-е годы ассистентом Н.М. Покровского.

32. Прототипом Дарьи Петровны и Зины, помогавшим, как упомянуто в повести, иногда ученым мужам в работе, могла быть жившая в квартире Н.М. Покровского акушерка и экономка Мария Силовна, ставшая в 1930-х годах его женой.

33. Хочется предположить, что и фамилия ученого определена автором отчасти в связи с этим топографическим названием: Преображенский преобразует живые существа для научного эксперимента. Впрочем, были и реальные врачи с такой фамилией. Кроме уже упоминавшегося венеролога В.И. Преображенского из Мертвого переулка давал объявления о своей работе другой: «Д-р Преображенский. Специально мочеполовые. Тверская. Леонтьевский пер., д. 22. Прием от 5 до 8». Видимо, назначение времени было характерно для частных врачей. И это отразилось в повести: объявление, которое для Шарикова написал Борменталь, гласило: «Игра на музыкальных инструментах от 5 часов дня до 7 часов утра воспрещается»; 5 часов — начало приема. (Цит. по: Вопросы литературы, 1989, № 4. С. 171).