Глава 2. Пятый прокуратор Иудеи

В отличие от Евангелий, где Понтий Пилат — всего-навсего абстрактная фигура, булгаковский прокуратор предельно конкретен. Внешность героя обрисована скупыми, но яркими мазками: у него чуть лысеющая голова, желтоватое бритое лицо, вспухшие веки. Конкретизация образа Понтия Пилата достигается введением точных, исторически достоверных деталей. На прокураторе «белый плащ с кровавым подбоем» (лат. trabeа) и перстень с черным камнем — неотъемлемые атрибуты принадлежности к всадническому сословию (ordo equester)¹. Булгаковский Понтий Пилат — всадник, и это отнюдь не поэтическая вольность. Многочисленные исторические источники указывают, что с момента свержения этнарха Иудеи Архелая (6 г. н. э.) управление этой областью осуществлялось римскими прокураторами из сословия всадников, которые, в свою очередь, подчинялись легату Сирии².

Весьма характерно, что нигде в романе Понтий Пилат не назван правителем, как это имеет место в русском переводе Еван-гелий, где «правитель» соответствует слову «игемон» (ηγεμον) в греческом оригинале³. Здесь, как и во многих других случаях, в интересах исторической точности Булгаков предпочитает пользоваться римской терминологией. Таким образом, Понтий Пилат назван прокуратором везде, где речь о нем идет в третьем лице. Лица, стоящие ниже его по рангу, обращаясь к Понтию Пилату, называют его греческим словом «игемон» — именно так обозначается его должность в греческом тексте Нового Завета, а также у Иосифа Флавия⁴. То, что Иешуа вынужден называть Понтия Пилата «игемон», — вполне естественно, так как, по свидетельству Э. Шюрера, римские чиновники в подчиненных Риму провинциях Востока пользовались греческим языком в своих отношениях с местным населением. Кроме того, титул «игемон» предполагает также, что его носитель принадлежит к сословию всадников, поскольку в дореспубликанский период, когда в Риме еще была в ходу греческая военная терминология, слово «игемон» соответствовало латинскому «tribunus equitum» — командир кавалерии⁵. Следует при этом отметить, что Булгаков, увлекаясь, злоупотребляет титулом «игемон»: так, заведующий тайной службой Афраний в разговоре со своим начальником и соотечественником Понтием Пилатом, называет его то по-латыни «прокуратор», то по-гречески — «игемон». Впрочем, и эта поэтическая вольность у Булгакова вполне оправдана, поскольку в среде римской аристократии было принято подмешивать в свою речь отдельные греческие слова и выражения.

Идя дальше по линии конкретизации образа Понтия Пилата, автор называет его не просто «прокуратором», а «пятым прокуратором Иудеи». Это также чрезвычайно точная историческая деталь: у Иосифа Флавия мы узнаем, что до вступления Понтия Пилата в должность прокуратора Иудеи, на этом посту уже успели побывать Колоний, Марк Амбивий, Анний Руф и Валерий Грат (при последнем, якобы, начал свою службу Афраний)⁶.

Прозвищем Золотое копье Булгаков как бы намекает на этимологию фамильного имени Пилат: от латинского «pilum» — копье. В данном случае автор идет по следам Эрнеста Ренана. Ренан в своей книге «Жизнь Иисуса» высказывает предположение, что прозвище Пилат символизирует собой копье, которым Понтий был награжден за свои ратные подвиги⁷. Правда, в главе 26, называя своего героя «сыном красавицы Пилы», Булгаков тем самым намекает на другую этимологию прозвища Пилат. В данном случае автор использует в качестве источника средневековую легенду о Понтии Пилате — сыне дочери мельника и короля-звездочета⁸. К сожалению, таких разночтений в романе немало. Объясняются они, как уже было указано выше, видимо, тем, что первые и последние главы романа написаны в разное время, с промежутком в несколько лет⁹.

Булгаковский Понтий Пилат — старый солдат: он командовал кавалерийской турмой (эскадроном) в долине Идиставизо, где в 16 г. н. э. выдающийся римский полководец Юлий Цезарь Германик нанес поражение германцам¹⁰. Булгаков расшифровывает древнегерманское название Идиставизо (Долина дев)¹¹, что он делает нередко с именами собственными. Экскурс в события семнадцатилетней давности придает необычайную глубину «исторической части» романа, делает образ Понтия Пилата выпуклым и динамичным, лишая его той статичности, одномерности, которая характерна для его евангельского прототипа.

В целом образ Понтия Пилата у Булгакова ближе к тому, каким его нарисовали Иосиф Флавий и Филон Александрийский¹², нежели к евангельскому правителю Иудеи. Булгаковский Пилат — типичный представитель римской колониальной администрации, исполненный ненависти и презрения к населению управляемой им провинции. Он не понимает и не хочет понять психологии евреев, их религии и обычаев. Религиозная экзальтация, охватившая евреев во время традиционного праздника Пасхи, для Пилата — проявление глупого и бессмысленного фанатизма. Видимо, такое отношение к евреям было характерно для римлян в эту эпоху: Тацит в своей «Истории» называет жителей Иудеи «мерзким племенем», «погрязшим в суевериях», считает «обычаи иудеев бессмысленными и нечистыми»¹³. Приблизительно такое же отношение к евреям приписывает Пилату Эрнест Ренан в «Жизни Иисуса»:

En général, il n'aimait pas les juifs...
Leur fanatisme étroit, leurs haines religieuses
révoltaient ce large sentiment de justice et
de gouvernement civil que le Romain le plus
médiocre portait partout avec lui.

О жестокости и самоуправстве Пилата, о его полном нежелании считаться с местными обычаями свидетельствуют два эпизода, о которых бегло упоминает Булгаков¹⁴. Первый эпизод, описанный Филоном Александрийским¹⁵, заключается в следующем. По приказу Пилата во дворце Ирода Великого в Иерусалиме были вывешены щиты с посвятительной надписью императору Тиберию. И хотя на щитах не было изображения живого существа, сам характер надписи, видимо, имел явное отношение к культу императора, что само по себе являлось нарушением законов иудаизма. К тому же, как указывает Филон, Пилат вывесил щиты не столько с целью воздать почести императору, сколько с целью досадить иудеям. Иудеи прореагировали на это очень бурно, потребовав, чтобы Пилат снял щиты. Пилат ответил категорическим отказом. Тогда иудеи пожаловались императору, который приказал Пилату немедленно снять щиты и выставить их в храме Августа в Цезарее.

Аналогичный эпизод приводит Иосиф Флавий, только на этот раз речь идет о римских боевых знаках (insignia), с которыми войска Пилата вошли в Иерусалим¹⁶. Поскольку на боевых знаках, игравших роль знамен, было выбито изображение императора, иудеи восприняли это как святотатство и устроили массовую демонстрацию. Несмотря на угрозу жестоко расправиться с демонстрантами, Пилат был вынужден в конечном итоге приказать убрать боевые знаки.

Второй эпизод, описанный Иосифом Флавием, касается акведука длиной 37 километров из Соломонова пруда в Иерусалим, который был построен по приказу Понтия Пилата в целях обеспечения города питьевой водой¹⁷. Вопреки протестам иудейских священников, Пилат конфисковал часть принадлежащих храму средств для финансирования строительства. В результате в городе вспыхнул мятеж, который по приказу Пилата был жестоко подавлен переодетыми в штатское солдатами. При этом немалое число иудеев было убито и ранено.

По словам Филона Александрийского, иудейский царь Агриппа I в своем письме императору Калигуле характеризовал Пилата как человека непреклонного, неумолимого и жестокого¹⁸.

Стремясь воссоздать образ исторического Пилата, Булгаков заново переписывает сцену допроса, наполняя ее конкретными, весомыми деталями, не оставляя никаких белых пятен. В этом — существенная разница между Новым Заветом и булгаковским «романом в романе». Неподготовленному читателю неясно, например, откуда и с какой целью прибыл евангельский Пилат в Иерусалим и почему место его пребывания называется «Преторией» (полевой штаб). Как бы предвосхищая такой вопрос, Булгаков сообщает, что прокуратор прибыл в Ершалаим из своей постоянной резиденции в Кесарии (Цезарее) в сопровождении когорты римских войск и приданных ей вспомогательных частей с целью наблюдения за порядком во время празднования Пасхи. Ни одна из этих конкретных деталей не является плодом досужего вымысла.

Цезарея (Кесария у Булгакова), город на Средиземном море, являвшийся резиденцией прокуратора Иудеи, неоднократно упоминается как таковой у Иосифа Флавия, Тацита и в Деяниях апостолов¹⁹.

У Плиния Старшего в «Естественной истории» это поселение названо Turris Stratonis²⁰. Впоследствии оно было переименовано Иродом Великим в честь императора Цезаря Августа. Булгаков, соединяя старый и новый варианты, называет город Кесарией Стратоновой — в отличие от Цезареи Филипповой — резиденции тетрарха Галилеи (о фонетической обработке Булгаковым латинских и греческих имен собственных см. ниже)²¹.

Когорта римских войск (гр. σπειρα), переведенная на русский язык, довольно близко к тексту — «полк», фигурирует в Евангелии от Марка (15, 16). Добиваясь максимальной точности, Булгаков предпочитает латинский термин, предельно конкретизируя образ: прокуратора сопровождает не просто когорта, а первая когорта Двенадцатого Молниеносного легиона. Как показывает анализ исторической литературы, Двенадцатый Молниеносный легион (Fulminata) был одним из четырех римских легионов, размещенных в провинции Сирии еще при императоре Августе²². По свидетельству Тацита и Иосифа Флавия Двенадцатый легион также входил в состав римских войск, которые под командованием императора Тита Флавия штурмовали Иерусалим в 70 году²³. Поскольку в первом веке Иудея была присоединена к провинции Сирия, не исключена возможность, что в резиденции прокуратора в Цезарее дислоцировались некоторые части Двенадцатого легиона. Не случайно и также то, что с Пилатом в Ершалаим приходит именно первая когорта легиона. Во-первых, первая когорта легиона, состоявшая из пяти сдвоенных центурий (кентурий у Булгакова), — cohors miliaria, насчитывавшая до тысячи человек, — была самой крупной частью в составе легиона и поэтому могла выступать как самостоятельная тактическая единица. Во-вторых, именно первая когорта, как правило, выполняла функции боевого охранения лагеря²⁴.

Первая когорта Двенадцатого легиона приходит в Ершалаим в сопровождении приданных ей вспомогательных частей: четырех когорт и одной кавалерийской алы. Названия когорт — себастийская, итурейская, каппадокийская и римская — не случайны. Себастийская когорта (cohors Sebastenorum), то есть когорта, набранная в городе Себастии (Самария), фигурирует на многочисленных римских надписях, сохранившихся до наших дней²⁵. О себастийских солдатах, составлявших значительную часть колониальных войск в Иудее, неоднократно упоминает Иосиф Флавий²⁶, сообщая о наличии себастийских подразделений непосредственно в Цезарее²⁷. Итурейская когорта (cohors Ituraeorum), то есть когорта, набранная в Итурее (область Сирии, расположенная в верхнем течении реки Иордан), Также неоднократно упоминается в эпиграфических материалах, относящихся к данному периоду²⁸. Что касается каппадокийской пехотной когорты, то воинской части с таким названием в исторических документах найти не удается. Однако упоминание о каппадокийских вспомогательных войсках, придаваемых римских легионам для проведения крупных операций, встречается у Тацита²⁹. В принципе, Булгаков мог назвать каппадокийской любую когорту, присланную из Каппадокии (область в Малой Азии, превращенная в римскую провинцию в 17 г. н. э.). Римская когорта (cohors civium Romanorum) — также вполне точная историческая деталь. Римские когорты, набиравшиеся исключительно из римских граждан, входили в вспомогательные войска и придавались легионам. О наличии римской когорты (σπειρα Ιταλική) в Цезарее свидетельствуют Деяния апостолов (Деян. 10, 1).

Сирийская ала (ala Syriaca) — кавалерийский эскадрон, набранный в Сирии, также неоднократно встречается среди эпиграфических источников. Это название можно встретить, в частности, на так называемых diplomata militaria — металлических табличках, на которых перечисляются заслуги воина³⁰.

Таким образом, состав и число воинских частей, пришедших с Пилатом из Кесарии в Ершалаим, соответствует сообщению Иосифа Флавия, который указывает, что в период с 44 по 67 гг. в Цезарее стоял гарнизон, состоявший из пяти когорт и одной кавалерийской алы³¹.

В Евангелиях сообщается, что допрос Иисуса производился в претории, без указания точного месторасположения иерусалимской резиденции прокуратора. Булгаков и здесь вносит уточнения: опираясь на сообщение Марка (15, 16), что римская когорта размещалась во внутреннем дворе, а также на свидетельство Филона Александрийского, Булгаков помещает сцену допроса Иешуа во дворце Ирода Великого, расположенного на западном холме города³². Термин «претория» Булгаков вообще не употребляет: поскольку месторасположение временной резиденции прокуратора и военного лагеря конкретизировано, необходимость в употреблении более абстрактного термина «претория» логически отпадает.

Если в Евангелиях связанного Иисуса приводит к Пилату разъяренная толпа первосвященников, книжников и старейшин, то у Булгакова арестованный Иешуа предстает перед Пилатом в сопровождении лишь двух римских легионеров. Первосвященник Каифа (Каиафа), а вслед за ним члены синедриона и начальник храмовой стражи появляются значительно позднее. Замена разношерстной, крикливой толпы иудеев на скромный конвой из двух легионеров придает всей сцене спокойный, деловой характер. Для выяснения обстоятельств дела Пилату совсем не нужно вступать в бесконечные препирательства с толпой иудеев — материал уже собран, систематизирован и записан на пергаменте, что дает прокуратору возможность спокойно ознакомиться с делом непосредственно перед допросом.

При этом Булгаков как бы мимоходом вводит в несколько измененном виде эпизод с тетрархом Галилеи Иродом, описанный у Луки (23, 6—16). В Евангелии от Луки Пилат, узнав, что Иисус из Галилеи, посылает его к тетрарху (четвертовластнику в русском тексте) Ироду, который, предварительно поиздевавшись над своим подданным, отсылает его обратно к Пилату.

У Булгакова процедура упрощается: осведомившись у секретаря: «Подследственный из Галилеи?» («Разве он Галилеянин?» у Луки), Пилат узнает, что дело Иешуа Га-Ноцри уже посылалось на рассмотрение Ирода, который отказался дать заключение по делу и отослал его обратно прокуратору. Несмотря на то, что этот эпизод отсутствует в остальных трех Евангелиях, Булгаков использует его, вероятно потому, что это дает ему возможность ввести в повествование конкретное историческое лицо — Ирода Антипу, о котором упоминает Иосиф Флавий³³. С другой стороны, посылка дела вместо самого обвиняемого как бы сразу окунает читателя в атмосферу канцелярщины и судебной бюрократии, подчеркиваемую обилием юридических терминов.

Эта деловито-канцелярская атмосфера и придает необычайную убедительность всей сцене допроса: читатель видит, как четко и неумолимо работает римская административная машина. От этого выигрывает и образ Пилата: из растерянного и нерешительного тугодума, каким его изображают евангелисты, Пилат превращается в опытного, оперативного римского чиновника, быстро разбирающегося в обстановке. Пилат ведет расследование по всем правилам искусства, тщательно выясняя обстоятельства дела. Допрос ведется в исключительно деловой обстановке: секретарь (cornicolarius) ведет протокол допроса, кентурион Крысобой (Muricidus)³⁴ исполняет обязанности начальника канцелярии штаба (princeps praetorii), конвоиры стоят на своих постах в полной боевой готовности.

В отличие от евангельского Пилата, который с самого начала проникается к Иисусу ничем не объяснимой симпатией, булгаковский прокуратор в начале допроса спешит продемонстрировать арестованному свою жестокость. В принципе, такое поведение Пилата, идущее вразрез с евангельским сюжетом, логически вытекает из характеристики, данной Пилату Иосифом Флавием и Филоном Александрийским, а также правдиво отражает отношения между римскими колониальными властями и населением Иудеи. Непривычный эпитет «добрый человек», с которым Иешуа обращается к грозному прокуратору, как бы стирает грань между судьей и подсудимым и поэтому неприятно шокирует Пилата, вызывая у него чувство протеста. Кому, как не Пилату, знать, что своей жестокостью в обращении с местным населением он снискал себе мрачную славу «свирепого чудовища». Фамильярное обращение «добрый человек» Пилат воспринимает не как комплимент, а как неслыханную дерзость, как обвинение в слабости, равносильное оскорблению. Тирану его типа совсем не нужно, чтобы его любили, — ему достаточно, чтобы перед ним трепетали. Чтобы окончательно рассеять иллюзии бродячего философа, прокуратор прибегает к самому убедительному средству — насилию. При этом автор тщательно дозирует эмоции своего героя: прокуратор не теряет самообладания, оставаясь внутренне спокойным и деловитым. Арестанта совсем не обязательно избивать до полусмерти: одного удара бичом вполне достаточно, чтобы внушить молодому галилеянину благоговейный ужас перед грозным прокуратором. Так в самой завязке подчеркивается соотношение сил: униженный еще более унижен, сильный и могущественный лишний раз доказывает свое могущество.

В самом начале допроса Пилат не испытывает к Иешуа ничего, кроме презрения. Единственное желание свирепого прокуратора, мучимого жестоким приступом мигрени (гемикрании), — поскорее закончить нудный допрос, прогнать с балкона «этого странного разбойника», отдать приказ о его повешении, и, наконец, удалиться в свою комнату. Отношение Пилата к арестованному меняется лишь после того, как Иешуа, прочитав мысли прокуратора, излечивает его от головной боли.

Вполне естественно предположить, что мотив излечения Пилата арестованным Иешуа навеян эпизодом, содержащимся в старославянском переводе «Иудейской войны» Иосифа Флавия, где Иисус излечивает смертельно больную жену Пилата³⁵. Сохраняя в целом евангельский мотив сочувствия Пилата Иисусу, Булгаков не ограничивается простой констатацией этого факта, который в Евангелиях выглядит недостаточно убедительным. Автор вводит в повествование эпизод излечения Пилата с целью мотивировать желание прокуратора оправдать Иешуа.

Под влиянием этого своеобразного сеанса гипнотерапии презрение Пилата к стоящему перед ним нищему бродяге сменяется восхищением, плохо скрываемой благодарностью и любопытством. Ошеломленному прокуратору хочется поближе узнать арестанта, наделенного столь необычайными способностями. Меняется и соотношение сил между персонажами: Пилат как бы попадает в зависимость от Иешуа, который, продемонстрировав свои необыкновенные способности, приобретает моральный перевес над своим судьей. Пилат настолько поражен происшедшим, что даже, вопреки ожиданию секретаря, прощает Иешуа его более, чем фамильярный тон и приказывает конвойному развязать арестанту руки. С этого момента диалог между Пилатом и Иешуа ведется почти на равных. Во всяком случае, прокуратор продолжает допрос в более доброжелательном тоне. Поверив арестованному на слово о его непричастности к только что происшедшему мятежу, Пилат убеждается в том, что перед ним просто-напросто бродячий философ, проповедующий довольно странную для римского чиновника мысль о том, что злых людей на свете нет и все люди добрые. Это высказывание Иешуа вызывает у прокуратора смутную ассоциацию с греческой философией, с которой он, вероятно, поверхностно знаком: «В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?» Вопрос Пилата можно истолковать в том смысле, что мысль Иешуа напоминает прокуратору в какой-то степени положение Платона о доброте как высшей форме реальности, а также учение стоиков о всеобщей любви и братстве людей. Ответ Иешуа «Я своим умом дошел до этого» вполне соответствует действительности: несмотря на то, что этические вопросы занимали немаловажное место в произведениях древнегреческих философов, ни у одного из них не встречается положение о природной доброте человека.

Для Пилата слова Иешуа о врожденной доброте человека — бред сумасшедшего, на основании чего он приходит к выводу, что арестованный невменяем. Вместе с тем, убедившись в непричастности Иешуа к мятежу, прокуратор намеревается отменить смертный приговор Малого Синедриона³⁶. Считая, однако, утопические речи Иешуа социально опасными, Пилат принимает решение подвергнуть Иешуа заключению в Кесарии Стратоновой — резиденции прокуратора. Решение Пилата о заточении Иешуа в Кесарии Стратоновой, отсутствующее в Евангелиях, явно перекликается с описанным в Деяниях заключением Апостола Павла в Иродовой претории в Кесарии, осуществленным по приказу прокуратора Феликса (Деян. гл. 23—26). Решение Пилата о заключении Иешуа в Кесарии продиктовано, вероятно, стремлением прокуратора уберечь симпатичного ему молодого проповедника от преследований со стороны иудейского духовенства, а также расчетом на то, что в Кесарии Иешуа будет оказывать прокуратору необходимые медицинские услуги.

Надеждам прокуратора, увы, не суждено сбыться. Как явствует из доноса Иуды, Иешуа своими анархическими речами оскорбил римского императора и поэтому по закону должен быть приговорен к смертной казни. Напрасно Пилат посылает Иешуа намекающие взгляды, напрасно растягивает он свое «Говорил? Или... не... говорил?», — наивный философ, не подозревающий о нависшей над ним угрозе, повторяет слово в слово все то, что записано в доносе Иуды. Не будь рядом секретаря и конвойных, — может быть, прокуратор пропустил бы крамольные речи Иешуа мимо ушей и оправдал бы невинного мечтателя. Недаром Пилат с такой ненавистью смотрит на конвой и секретаря: ведь каждое слово, произнесенное им или Иешуа, заносится в протокол. Поэтому, каковы бы ни были личные чувства Пилата к арестованному, он ничего не может изменить, он всего лишь винтик в сложном механизме римской государственной власти. Более того, боясь, как бы его не заподозрили в сочувствии анархисту Иешуа, Пилат подчеркнуто распинается в своей преданности императору, которого он втайне ненавидит:

На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия!³⁷.

Эта фраза Пилата, во многом созвучная некоторым советским лозунгам тридцатых-сороковых годов, — не просто историческая параллель. Она логически вытекает из исторической обстановки, в которой действует герой. Еще в эпоху правления предшественника Тиберия — Октавиана Августа в Риме утвердился императорский культ. Императору поклонялись, как божеству, в его честь воздвигались храмы; статуи и барельефы с изображением императора были предметами культа. Отказ поклоняться императору, чья власть считалась божественной, расценивался как величайшее кощунство и тягчайшее преступление. Поэтому, услышав анархическое заявление Иешуа, Пилат думает не столько о бродячем философе, чья судьба уже решена, сколько о самом себе: ведь если Пилат не среагирует на слова Иешуа верноподданническим лозунгом, — он сам займет место рядом с преступником. Оснований бояться за свою жизнь у Пилата более, чем достаточно: в атмосфере интриг и наушничества, царившей в период правления Тиберия — жестокого тирана и палача, — любое неосторожно сказанное слово могло служить поводом для обвинения в государственной измене³⁸.

Попытки поговорить с преступником с глазу на глаз ни к чему не приводят: несмотря на нависшую над ним опасность, Иешуа упорно отстаивает свои взгляды, не желая покупать свою жизнь ценой лжи и лицемерия. В этих условиях Пилат уже не может спасти Иешуа, не рискуя своей собственной жизнью, а положить свою собственную голову на плаху ради спасения «безумного» философа он еще не готов. Давая понять, что он сделал все, что мог, и желая снять с себя вину за предстоящую гибель Иешуа, Пилат делает символический жест: он потирает руки, как бы обмывая их. Замена евангельского «омовения рук» потиранием не случайна: Булгаков прекрасно сознавал, что обряд омовения рук — еврейский обычай, символизирующий очищение от крови невинного (Второзаконие 21, 6—9), и поэтому римский чиновник не мог его совершить. В то же время автор не мог не обыграть этот жест евангельского Пилата, столь насыщенный символикой и вошедший в пословицу. Кроме того, Булгаков несколько смещает последовательность событий: «потирание рук» в «Мастере и Маргарите» происходит не во время спора Пилата с иудеями, как это имеет место в Евангелиях, а во время допроса Иешуа. Умывая руки, евангельский Пилат дает понять иудеям, что вина за смерть Иисуса лежит целиком на них. Булгаковский Пилат, потирая руки, как бы упрекает Иешуа в нежелании помочь ему перехитрить римское правосудие и снимает с себя ответственность за неизбежные последствия столь странного для него поведения наивного философа. В последней главе ставший, как и Иешуа, бессмертным Пилат, пытаясь избавиться от сознания вины за гибель невинного проповедника, «коротко потирает свои руки»³⁹.

Итак, попытка прокуратора заставить Иешуа хотя бы на время отказаться от своих взглядов и тем самым спасти наивного проповедника, закончилась неудачей. Но в запасе у Пилата есть одна возможность сохранить Иешуа жизнь: уговорить синедрион отпустить молодого галилеянина в честь праздника Пасхи в соответствии с установленным обычаем. Булгаков, исследовавший литературу по раннему христианству, вероятно, прекрасно знал, что ни один еврейский письменный источник не содержит упоминания об обычае помилования преступника в день праздника⁴⁰. Тем не менее, автор использует этот евангельский мотив в качестве композиционного приема, давая Пилату последний шанс на спасение Иешуа.

Беря евангельский эпизод с Вараввой за основу, Булгаков полностью переписывает эту сцену. Во-первых, никакого препирательства между римским прокуратором и крикливой толпой иудеев нет: Пилат беседует с первосвященником Каифой наедине, что придает всей сцене более спокойный и деловой характер. Полное имя первосвященника — Иосиф Каифа (Каиафа), несомненно, взято у Иосифа Флавия⁴¹, а транскрипция «Каифа» вместо евангельского «Каиафа», вероятнее всего, — французский вариант написания имени первосвященника, заимствованный у Ренана (Caïphe). Исполняющий обязанности президента Синедриона — вполне реалистическая деталь, так как, согласно трактату Талмуда «Сангедрин», в отсутствие постоянного президента синедриона — нази, на заседаниях его председательствовал первосвященник, избранный на текущий год⁴². Поскольку в Евангелиях, а также в Деяниях заседаниями Синедриона руководит первосвященник, вполне естественно предположить, что он это делает в качестве исполняющего обязанности председателя. Характерно, что автор отказывается от русского слова «совет» и древнееврейского «сангедрин», предпочитая греческое «синедрион» — термин, взятый непосредственно из греческого текста Нового Завета.

Имя второго преступника — Вар-равван вместо евангельского Варавва — выбрано явно под влиянием Ренана, который не совсем правильно прочитывает греческое написание этого имени в Евангелиях, принимая винительный падеж (Βαραββᾶν) за именительный⁴³. У Марка (15, 6), где имя Вараввы стоит в именительном падеже (Βαραββαζ), совершенно ясно, что если отбросить окончание именительного падеже «с», то получится довольно распространенное еврейское имя «Бар-Абба», то есть сын Аббы. Следовательно, евангельское написание имени — Варавва, отражающее более позднее прочтение греческой «беты» как «в», ближе к древнееврейскому оригиналу, чем булгаковский вариант (вопрос о соотношении «б» и «в» в романе будет рассмотрен более подробно ниже). Кроме того, Булгаков не совсем ясно представляет себе этимологию имени Варавва: в главе 25 Афраний называет Варавву небрежно «Вар», что само по себе абсурдно, поскольку арамейское «Бар» (сын) в отрыве от имени, к которому оно относится, не имеет никакого смысла⁴⁴.

Беседа Пилата с Каифой композиционно напоминает евангельскую сцену спора прокуратора с иудеями, где Пилат трижды пытается доказать невиновность Иисуса, а иудеи трижды требуют освободить Варавву и распять Иисуса⁴⁵. Подобно своему евангельскому прототипу, булгаковский Пилат трижды ходатайствует перед Каифой об освобождении Иешуа и трижды получает категорический отказ. Однако, если евангельский правитель глубоко убежден в невиновности Иисуса, то булгаковский прокуратор признает, что Иешуа совершил преступление и «виновен в произнесении нелепых речей, смущавших народ в Ершалаиме», но является менее опасным преступником, чем Вар-равван, и поэтому заслуживает освобождения. Признать Иешуа абсолютно невиновным Пилат не может по той простой причине, что Иешуа сам подтвердил на допросе приписываемые ему анархические заявления, а это, в свою очередь, занесено в протокол допроса и неизбежно влечет на собой обвинение в оскорблении величества. Как бы Пилат ни сочувствовал «сумасшедшему философу», отрицать то, что документально зафиксировано, он, как римский чиновник, не может. Единственно, чем Пилат может аргументировать свою позицию, это то, что Вар-равван, арестованный за «дело», гораздо опаснее Иешуа, арестованного за «слово» и поэтому последний должен быть освобожден.

Эта аргументация не убеждает Каифу, который прекрасно понимает, что желание прокуратора освободить галилейского философа объясняется личной симпатией Пилата к Иешуа. Каифа уверен в том, что Иешуа с его анархическими выступлениями гораздо опаснее, чем мятежник Вар-равван. Первосвященник, сознающий свою ответственность за судьбы еврейского народа, отдает себе отчет в том, что анархические лозунги Иешуа направлены прежде всего против римской власти — другой светской власти в Иудее нет. В атмосфере всеобщей ненависти к римлянам, характерной для Иудеи в данную эпоху, — хотел того Иешуа или не хотел, — его анархические идеи могли поднять народ Иудеи на восстание против иноземных поработителей, что неизбежно вызвало бы репрессии со стороны римлян. Именно это имеет в виду Каифа, когда он заявляет Пилату:

Не мир, не мир принес нам обольститель народа в Ершалаим, и ты, всадник, это прекрасно понимаешь.

Ты хотел его выпустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи!⁴⁶

Первая фраза в этом заявлении первосвященника представляет собой в перефразированной форме одно из воинственных высказываний Иисуса, приведенное евангелистом Матфеем (10, 34)⁴⁷. Поскольку проповедь Иешуа мирная, Булгаков исключает эту фразу из высказываний Иешуа и вкладывает ее в уста первосвященника, как бы выражая ею отношение иудейского жречества к идеям вольнодумца из Галилеи. Вторая часть заявления Каифы — переработанный вариант трех стихов из Евангелия от Иоанна (11, 48—50), в которых жреческая верхушка Иудеи высказывает свои опасения по поводу возможных политических последствий проповедей Иисуса:

Если оставим Его так, то все уверуют в Него, — И придут римляне и овладеют местом нашим и народом.

Один же из них, некто Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал им: вы ничего не знаете,

И не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб.

Не в силах добиться от первосвященника освобождения Иешуа, пылающий жаждой мести прокуратор с гневом бросает Каифе:

Так знай же, что не будет тебе отныне, первосвященник, покоя! Ни тебе, ни народу твоему⁴⁸.

Здесь, как и в других случаях Булгаков пользуется своим излюбленным приемом — «перекладыванием» высказываний из одних уст в другие. Вышеприведенная цитата — переданная в несколько измененном виде ритуальная фраза, которую у Матфея (27, 25) произносят иудеи, принимая на себя вину за смерть Иисуса: «Кровь Его на нас и на детях наших». Эта фраза у Матфея отражает скорее отношение самого евангелиста к изображаемым событиям, нежели реальное положение вещей⁴⁹. В устах обвинителя — Пилата она звучит гораздо убедительней, нежели в устах иудеев, которых евангелист обвиняет в гибели Иисуса.

Гневная филиппика, с которой Пилат обрушивается на Каифу, густо насыщена различными фактами, почерпнутыми Булгаковым из исторических источников. Здесь и описанное у Тацита пребывание императора Тиберия на Капрее (Капри), и водопровод из Соломонова пруда, на который ссылается Иосиф Флавий, и описанный Филоном Александрийским эпизод со щитами⁵⁰. Предсказание о несчастиях, которые вскоре постигнут Иудею, также построено на сведениях, почерпнутых у Тацита и Иосифа Флавия⁵¹.

Последняя попытка спасти Иешуа кончается неудачей, говорить Пилату с Каифой больше не о чем. Остается объявить народу официальный приговор и отдать последние распоряжения о казни. Объявление приговора — сюжетный элемент, введенный в повествование далеко не случайно. Дело в том, что официальный приговор по делу Иисуса в Евангелиях странным образом отсутствует. Однако, если Иисус был обвинен в нарушении римского закона и был казнен по обвинению в оскорблении величества, римляне должны были в той или иной форме сформулировать и объявить или опубликовать официальный приговор⁵². Булгаков заполняет этот пробел: в своем обращении к народу Пилат объявляет как характер совершенного преступления, так и связанное с ним наказание. Таким образом, и в этом случае автор дополняет евангельский рассказ в интересах исторической правды.

В то же время по вопросу о приговоре Булгаков допускает некоторую непоследовательность. С одной стороны, придерживаясь евангельской традиции, автор дает понять, что Пилат всего лишь утверждает приговор, вынесенный синедрионом. Автор не сообщает, за что синедрион приговаривает Иешуа к смертной казни, но есть основания предполагать, что едва ли синедрион приговорил галлилейского проповедника к смерти по обвинению в оскорблении величества: скорее всего речь шла об «оскорблении законов веры». В то же время, Пилат как представитель римской власти, стоящий на страже законов империи, устанавливает виновность Иешуа в преступлении против императора и, следовательно, должен приговорить бродячего философа к повешению на столбе независимо от того, осужден Иешуа синедрионом или нет. Кроме того, Иешуа приговаривается к смерти совместно с тремя другими государственными преступниками, делами которых синедрион вообще не занимался, поскольку совершенные ими преступления выходят за пределы юрисдикции иудейской администрации. Видимо, сознавая двусмысленность ситуации, Булгаков выпутывается из этого противоречия, придавая приговору форму страдательного залога:

Именем кесаря императора!... Четверо преступников, арестованных в Ершалаиме за убийства, подстрекательства к мятежу и оскорбление законов веры, приговорены к позорной казни — повешению на столбах!⁵³

Так или иначе, прокуратор считает себя, в конечном итоге, ответственным за гибель невинного философа: ведь последнее слово было за ним. Стремясь прогнать от себя беспокоящее его совесть чувство вины за содеянное, Пилат пытается найти своему поступку легкое оправдание. Прокуратор утешает себя тем, что, послав нищего философа на казнь, он всего лишь выполнил свой долг и не сделай он этого, — ему самому пришлось бы поплатиться за свое великодушие жизнью, а собственная жизнь представляется прокуратору слишком дорогой ценой за справедливость. Своими «запоздавшими действиями» он пытается загладить свою вину: по его приказу истомленному жаждой Иешуа дают воды, по его приказу палач прекращает страдания философа ударом копья в сердце. Больше всего Пилат боится суда самого Иешуа: устами нищего проповедника говорит больная совесть самого прокуратора. Слова Иешуа о трусости попадают в самую точку: Пилат сам казнит себя за проявленное малодушие. Ему тем более больно за свое падение, что по природе своей он не трус: много лет назад в битве при Идиставизо он проявил себя как храбрый воин. Так, в чисто платоновской манере, автор противопоставляет воинскую доблесть силе духа, необходимой при столкновении с трудной нравственной дилеммой. Автор как бы проводит мысль, что человек не должен оправдывать свое моральное падение всесильными обстоятельствами: ему, в конечном итоге, принадлежит право выбора между правдой и кривдой, добродетелью и грехом. Попав в «экстремальную» ситуацию, Пилат спасовал перед трудностью нравственной коллизии и выбрал наименее безвредное для себя решение, оправдывая свой поступок безвыходностью положения. Однако, сделка с совестью не проходит даром: сознание вины ложится на героя тяжким бременем, обрекая его на вечные муки.

Если мотив сочувствия Пилата Иисусу содержится в Евангелиях, в особенности в Евангелии от Иоанна, то мотив раскаяния Пилата следует искать за пределами Нового Завета. В частности, в апокрифической «Выдаче Пилата» прокуратор, приговоренный Тиберием к смерти за распятие Иисуса, умирает, раскаиваясь в содеянном. При этом голос с неба возвещает Пилату, что он прощен⁵⁴. В другом апокрифе под названием «Смерть Пилата» раскаявшийся прокуратор, не в силах вынести душевных мук, кончает жизнь самоубийством⁵⁵. О самоубийстве Пилата, впавшем в опалу при императоре Калигуле, сообщает также в своей «Церковной истории» Евсевий Памфил⁵⁶.

Используя апокрифический мотив раскаяния, Булгаков придает ему активный, деятельный характер. Его прокуратор не только раскаивается в содеянном, но и пытается исправить содеянное зло. С этой целью он поручает начальнику тайной службы Афранию отомстить Иуде за гибель Иешуа. Афраний — вымышленное лицо играет в романе немаловажную роль. Выбор имени Афраний не случаен: прототипом начальника тайной службы, вероятно, был Афраний Бурр — начальник преторианцев в правление Клавдия и Нерона. Афраний Бурр был ближайшим другом и доверенным лицом Нерона: в частности, он оказал помощь Нерону в убийстве матери Нерона Агриппины⁵⁷. Булгаковский Афраний — правая рука Пилата, его второе «я», его логическое продолжение. Он присутствует при казни и затем сообщает о ней Пилату все, что интересует прокуратора. Некоторые критики склонны считать, что рассказ Афрания о казни — чистая ложь, поскольку Афраний систематически лжет Пилату, а сообщаемые им сведения не содержатся в главе «Казнь»⁵⁸. С этим утверждением трудно согласиться. Во-первых, авторская «камера» сосредотачивается на самом Иешуа лишь в пятом часу казни, то есть непосредственно перед ее окончанием. Таким образом, начало казни остается за кадром: читателю неизвестно, как вел себя Иешуа в течение первых четырех часов. В главе 25 автор, смещая композицию, рассказывает о начале казни ретроспективно, сообщая устами Афрания, что перед казнью Иешуа отказался от наркотического напитка и произнес свою сентенцию о трусости. Нельзя согласиться и с утверждением, что Афраний лжет Пилату все время: он лжет, вернее, говорит в зашифрованной форме лишь тогда, когда боится, что его подслушивают. Рассказ Афрания о погребении, в частности, едва ли можно назвать ложью.

Убив с помощью Афрания провокатора Иуду, Пилат компенсирует свою трусость, но не освобождается полностью от гнетущего сознания вины. Ему хочется верить, что казни не было, что Иешуа жив. С этой целью прокуратор совместно с начальником тайной службы, понимающим своего начальника с полуслова, создает легенду о бессмертии Иешуа. Прокуратор кровно заинтересован в бессмертии нищего философа: уверив самого себя и окружающих в том, что Иешуа жив, он тем самым снимает с себя вину за гибель бродячего проповедника. Булгаков показывает, как постепенно создается легенда о Иисусе. Сначала Пилат в разговоре с Афранием высказывает предположение, что у Иешуа могут быть поклонники и последователи. Затем Пилат и Афраний, расправившись с Иудой, пускают слух о его самоубийстве. Одновременно, погребение Иешуа организуется ими таким образом, чтобы облегчить кражу трупа: на пальце у Иешуа кольцо с одной нарезкой, а на могиле оставлен опознавательный знак, известный помощнику Афрания Толмаю. При погребении разрешено присутствовать Левию Матвею, что также входило в намерения Пилата, поскольку необузданная фантазия Матвея могла пригодиться прокуратору при создании мифа. После убийства Иуды и погребения Иешуа, Афраний, уловивший мысль своего начальника, с уверенностью говорит, что среди учеников и последователей Иешуа были «какие-то бродячие фантазеры, какой-то кружок, в котором прежде всего не было никаких женщин», хотя читателю доподлинно известно, что у Иешуа был один-единственный горе-ученик — Левий Матвей. Затем Пилат сообщает Левию Матвею о том, что он организовал убийство Иуды, и причисляет себя к числу поклонников Иешуа. Это заявление Пилата в известной степени перекликается с сообщением Тертуллиана о том, что в момент смерти Иисуса Пилат уже по своим убеждениям был христианином⁵⁹. Наконец, Пилат выдает Левию Матвею кусок чистого пергамента, на котором бывший сборщик податей наверняка изложит свою интерпретацию только что происшедших событий⁶⁰.

Мифотворчество не спасает Пилата от вечных мук. Лунная дорога, на которой прокуратор встречает бродячего философа в 26 главе, — всего лишь сладкий сон, позволяющий Пилату на мгновение забыть свою вину. Также, как и Иешуа, Пилат становится бессмертным, но его бессмертие — не вознаграждение, а наказание за малодушие и сделку с совестью. Он обречен на вечную жизнь в царстве тьмы. Композиционно, бессмертие Пилата, также как и бессмертие других героев романа, выносится за пределы «иудейских глав» и решается в чисто фантастическом плане. В главе 32, названной символически «Прощение и вечный приют», Пилат показан сидящим на «каменистой безрадостной плоской вершине», освещенной луной. Прокуратор «коротко потирает руки» и жадно смотрит на луну. Вот уже около двух тысяч лет сидит он на этой безлюдной площадке и спит, но каждый раз в полнолунье его мучает бессонница. Он вспоминает, что «трусость — самый тяжкий порок», и, как бы пытаясь оправдаться, проклинает свою плохую должность. Когда прокуратору, наконец, удается уснуть, он, как и много лет назад, видит перед собой лунную дорогу, по которой ему хочется пойти, чтобы объясниться с арестантом Га-Ноцри. Но поговорить с Иешуа ему так и не удается и он проклинает свое бессмертие и неслыханную славу.

В этой яркой, эмоционально насыщенной картине нетрудно увидеть отголоски апокрифической легенды, согласно которой тело покончившего с собой Пилата после долгих скитаний попадает на гору Пилат близ Люцерны. Как сообщает легенда, Пилат и поныне ежегодно появляется на этой горе в великую пятницу и умывает себе руки, тщетно стараясь очистить себя от участия в ужасном преступлении⁶¹. Энциклопедия Брокгауза и Ефрона, которой пользовался Булгаков, дает описание горы Пилат, весьма близкое к картине, изображенной Булгаковым: «В нижней части Пилат очень доступен, покрыт лесами и пастбищами, а в верхней половине он состоит из голых, выветрившихся каменных громад, подымающихся кверху многими вершинами»⁶².

В конце 32 главы Воланд по просьбе Иешуа и к величайшей радости Мастера и Маргариты снимает с прокуратора тяжкую вину и, даруя ему свободу, дает Пилату возможность подняться вверх по лунной дороге, на которой его ждет простивший его Иешуа. И также, как в «Выдаче Пилата» голос с небес возвещает Пилату о его прошении, голос Мастера, усиленный многоголосым горным эхом, объявляет прокуратору:

Свободен! Свободен! Он ждет тебя!

Освобождение и прошение для Булгакова — понятия одноплановые. Долгожданное прощение избавляет несчастного прокуратора от тяжелого бремени вины за содеянное зло. Лунная дорога, на которую устремляется вырвавшийся на свободу Пилат, ярко символизирует конец нравственных мук героя.

В эпилоге романа Иван Николаевич Понырев видит во сне, как Пилат поднимается по лунной дороге, мирно беседуя с простившим его философом. Прокуратору, наконец, удается услышать то, чего он ждал почти два тысячелетия: «Казни не было». Так в мире фантазии и грез торжествует христианский идеал всепрощения: великий художник непреодолимой силой своего искусства примиряет палача и жертву, одним росчерком пера списывая со счетов когда-то совершенное зло. Великий Сократ заявил в свое время афинскому суду, что совершивший несправедливость наказывает себя больше, чем его жертва. Развивая эту мысль в христианском духе, Булгаков как бы дает понять, что своим раскаянием и душевными муками злодей искупает свою вину и заслуживает прощения. И если в реальном мире всеобщая любовь и прощение невозможны, — ничто не мешает человеку создать в своем воображении идеальный мир, в котором сбываются самые светлые человеческие мечты. С точки зрения обычного здравого смысла Пилат своим преступлением заслужил тяжкие нравственные муки. Но само по себе страдание, нравственное или физическое, также есть зло, которому не должно быть места в идеальном царстве добра и справедливости. Христианское всепрощение в понимании Булгакова аннулирует содеянное зло и избавляет человека от нравственных страданий, примиряя его с самим собой и окружающими. Символом этого примирения и является встреча на лунной дороге нищего философа Иешуа Га-Ноцри и «прощенного в ночь на воскресенье» пятого прокуратора Иудеи Понтия Пилата.

Примечания

1. G. Pauly-Wissowa, Real-enzyclopädie der klassischen Altertumswissenschaft, Stutgart, 1894—1963.

2. Иосиф Флавий, Иудейская война, II, 8, 1; Иудейские древности, XVIII, 1, 1; Страбон, Исторические мемуары, XVII, 3, 25. Прокураторами при империи назывались чиновники, ответственные за сбор налогов в императорскую казну с населения данной провинции. Прокураторы, в некоторых провинциях имевшие войска, назначались исключительно из всадников и играли роль доверенных лиц императора. В принципе, прокуратор во главе провинции — исключение: большинством провинций управляли чиновники в ранге сенаторов, Сирией — бывшие консулы, а меньшими провинциями — преторы. Назначение прокураторов-всадников в качестве правителей Иудеи объясняется религиозным фанатизмом и непокорностью ее жителей.

3. Матф. XXVII, 2, 11, 14, 15, 21, 27, XXVIII, 14; Лук. III, 1, XX, 20.

4. Иосиф Флавий, Иудейские древности, XVIII, 3, 1.

5. G. Pauly-Wissowa, Real-enzyclopädie der klassischen Altertumswissenschaft, Stutgart, 1894—1963.

Елена Н. Махлоу понимает слово «игемон» аллегорически, утверждая, что игемон Понтий Пилат символизирует собой диктатуру пролетариата — «гегемона революции» (Elena N. Mahlow, Bulgakov's The Master and Margarita: The Text as a Cipher, N.Y., 1975). Делая столь смелое предположение, Е. Махлоу, по всей вероятности, исходит не столько из конкретно-исторического содержания понятия «игемон» в греко-римском мире (оно ей, видимо, неизвестно), сколько из общей этимологии русского слова «гегемон», которое в современном русском языке употребляется преимущественно в сочетании «класс-гегемон», «пролетариат — гегемон революции» (причем иногда — иронически). Поэтому ассоциация между словами «игемон» и «класс-гегемон» у читателя, мало знакомого о исторической литературой, вполне естественна. Е. Махлоу, по-видимому, не знает, что «игемоном» Пилата назвал не Булгаков, а евангелисты и Иосиф Флавий — за две тысячи лет до написания «Мастера и Маргариты». Булгаков всего лишь оставил официальный титул Пилата в непереведенном виде, так же как он оставил в оригинале «Ершалаим», «Иешуа Га-Ноцри» и многое другое. Смысл такого приема ясен: автор старается придать описываемым событиям наибольшую историческую достоверность — иной мотивировки нет и быть не может. Связь между понятиями «игемон» и «класс-гегемон» не большая, нежели между понятиями «император» и американский империализм».

6. М. Булгаков, Романы, стр. 737.

7. Ernest Renan, Histoire des origines du christianisme, Paris, 1970, p. 133.

8. М. Булгаков, Романы, стр. 735.

9. М. Чудакова, «Творческая история романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита»», Вопросы литературы, № 1, 1976.

10. Корнелий Тацит, Анналы, кн. II, 16.

11. «Brockhaus Enzyclopädie», ссылаясь на этимологию Я. Гримма, переводит Идиставизо как Elfenwiese — Долина эльфов. Древние германцы представляли эльфов — духов рек и озер в виде прекрасных молодых женщин, сидящих на берегу реки и расчесывающих свои золотистые волосы.

12. Иосиф Флавий, Иудейская война, II, 9, 2, 4; Иудейские древности, XVIII, 3, 1—2; Philonis Alexandrini «Legatio ad Caium», sec. 38.

13. Корнелий Тацит, История, кн. V, 5, 8.

14. М. Булгаков, Романы, стр. 453.

15. Philonis Alexandrini «Legatio ad Caium». sec. 38.

16. Иосиф Флавий, Иудейские древности, XVIII, 3, 1; Иудейская война, II, 9, 2—3.

17. Иосиф Флавий, Иудейские древности, XVIII, 3, 2; Иудейская война, II, 9, 4; Церковная история, II, 6, 6.

18. Philonis Alexandrin! «Legatio ad Caium». sec. 38.

19. Иосиф Флавий, Иудейские древности, XV, 8, 5; Иудейская война, I, 21, 2; Деян. 23, 23—33; Деян. 25, 1—13; Тацит, История, II, 78.

20. Плиний Старший, Естественная история, V, 12, 69.

21. М. Булгаков, Романы, стр. 445.

22. Webster, G., The Roman Imperial Army of the first and second centuries A.D., London, 1969, p. 53.

23. Тацит, История, V, 1; Иосиф Флавий, Иудейская война, V, 1, 6.

24. Webster, G., The Roman Imperial Army, p. 114—115.

25. Schürer, Е. А history of the Jewish People in the time of Jesus Christ, Edinburgh, 1897—98, I.II, p. 51—53; Corpus Inscriptionum Latinarum, t. III, n. 2916.

26. Иосиф Флавий, Иудейские древности, XX, 6, 1; XX, 8, 7.

27. Там же, XIX, 9, 1—2; Иудейская война, II, 12, 5; III, 4, 2; X, 8, 7.

28. Cheesman, G.L., The Auxilia of the Roman Imperial Army, Oxford, 1914, p. 182.

29. Тацит, Анналы, XII, 49; XIII, 8, 35.

30. Cheesman, G.L., The Auxilia of the Roman Imperial Army, p. 161.

31. Иосиф Флавий, Иуд. древн., XIX, 9, 1—2; XX, 6, 1; Иуд. война, II, 12, 5; II, 4, 2; X, 8, 7.

32. Philonis Alexandrini «Legatio ad Caium». sec. 38; Иосиф Флавий, Иуд. война, II, 14, 8; 15, 5.

Э. Шюрер также считает, что Преторией римского прокуратора в Иерусалиме был дворец Ирода Великого. См. Schürer, E., A history of the Jewish people in the time of Jesus Christ, I.II., p. 48.

33. Иосиф Флавий, Иуд. древн., XVII, 8, 1; Иуд. война, I, 33, 7—8.

34. Крысобой (Muricidus) — персонаж, встречающийся в комедиях римского драматурга Тита Макция Плавта (254—184 гг. до н. э.) «Эпидик», «Хвастливый солдат» и т. д.

35. Josephus, The Jewish War, Penguin Books, 1959, Slavonic Additions, p. 399.

36. Информация о иерусалимском синедрионе содержится в трактате «Сангедрин» Талмуда (Мишна). Полный состав синедриона — 71 человек — собирался лишь в исключительных случаях. Все текущие дела рассматривал Малый синедрион в составе 23 человек. Немецкий историк Г. Грец считает, что дело Иисуса Назорея разбирал Малый синедрион: H. Grätz, History of the Jews, Philadelphia, 1891—98, vol. II, p. 163. Русский перевод, которым, возможно, пользовался М. Булгаков, — Г. Грец, История евреев от древнейших времен до настоящего, Одесса, 1905—1906.

37. М. Булгаков, Романы, стр. 447.

38. Как сообщает Светоний Транквилл в своем «Жизнеописании двенадцати цезарей», одного неосторожно сказанного слова было достаточно, чтобы быть казненным по обвинению в государственной измене. Gaius Suetonius Tranquillus, The Twelve Caesars, Penguin Books, 1957, p. 139.

39. М. Булгаков, Романы, стр. 796.

40. Guignebert, Ch., Jésus, Paris, 1969, p. 488.

41. Иосиф Флавий, Иуд. древн., XVIII, 2, 2; 4, 6.

42. Sanh. 29, 44, 47, 49, 52, 100, 238, 449, 668.

43. Renan, E. Histoire des Origines du Christianisme, Paris, 1970, p. 136.

44. М. Булгаков, Романы, стр. 720.

45. Мар. 15, 9—14; Матф. 27, 21—23; Лук. 23, 14—22; Иоан. 18, 29—40.

46. М. Булгаков, Романы, стр. 454.

47. Матф. 10, 34: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч.» Ср. Лук. 12, 51: «Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? нет, говорю вам, но разделение».

48. М. Булгаков, Романы, стр. 453.

49. Guignebert, Ch., Jésus, p. 489—490.

50. Тацит, Анналы, IV, 67, 74, 75; VI, 1, 2, 10, 20; Philonis Alexandrini «Legatio ad Caium», sec. 38; Иосиф Флавий, Иуд. древн., XVIII, 3, 2; Иуд. Война, II, 9, 2—3.

51. Тацит, История, кн. V, 1; Иосиф Флавий, Иуд. война, III, 4, 2; V, 6, 1. Иосиф Флавий, в частности, сообщает, что царь Аравии Малх предоставил в распоряжение Тита тысячу всадников (арабская конница у Булгакова). Тацит также сообщает, что в осаде Иерусалима принимали значительные силы арабов.

52. Guignebert, Ch., Jésus, p. 490.

53. М. Булгаков, Романы, стр. 456.

54. Tischendorf, C., Evangella apocrypha, Leipzig, 1876, p. 449.

55. Müller, G.A., Pontius Pilatus der fünfte Procurator von Judaea, Stuttgart, 1888, s. 82.

56. Евсевий Панфил, Церковная история, 2, 7.

57. Тацит, Анналы, XIV, 7—10.

58. Proffer, Е., The Malor Works of Mikhail Bulgakov, Indiana University, 1970, p. 363; Утехин, Н.П., «Мастер и Маргарита» М. Булгаков (Об источниках действительных и мнимых). Русская литература, 1979, стр. 104.

59. Тертуллиан, Апология, 21.

60. На «мифотворчество» Пилата указывает критик Д.Г.Б. Пайпер. См. Piper, D.G.B., An Approach to M. Bulgakov's «The Master and Margarita», Forum for Modern Language Studies, 7, No 2 (April 1971), p. 141—142.

61. Энциклопедический словарь. Брокгауз и Ефрон, кн. 46 (XXIIIa), 1898, стр. 595.

62. Там же, стр. 594—595.