Письмо № 10

Малаховка 7-VII-63 г.

Дорогая Елена Сергеевна!

Самое трудное для меня — это сесть за письмо. Но стоит обратиться к Вам, почувствовать Вас и мне уже легко пишется. Вы знаете, Тюпа, я уже настроилась на Вашу волну. Я написала Вам гораздо больше писем, чем в действительности, рассказала Вам кучу всяких мелочей и мыслей, но все это мысленно. Я много «говорю» с Вами, когда хожу по улицам, езжу, то есть когда моя голова освобождается от работы и забот житейских. Мне хорошо с Вами. Целую Вас!

Я приехала в Ташкент. Первым долгом я пришла в студенческое общежитие, где, стоило мне отойти, у меня вытащили из вещей кофточку, вышитую мамой в лагере, и свидетельство об окончании десятилетки. Это последнее сулило мне большие неприятности. В институте я явилась к директору — Стародумову. Принял меня приятный полнеющий военный мужчина. Успокоил, сказав, что им достаточно копии аттестата, а она была переслана раньше из Свердловска. Самое же приятное, что он сказал мне, что служил у папы, и вежливо предлагал всяческую помощь. Не знаю, почему я не обращалась к нему, когда мне нужно было общежитие, наверно он бы помог мне.

От него я вышла в хорошем настроении и пошла искать Е.С. Булгакову, к которой меня посылала Оленька. Вас, Елена Сергеевна, я хорошо помнила с детства. Помню, что я страшно завидовала Жене и Сереже, что у них такая красивая мама. Тогда, в 10 лет, я знала, что нет ни у кого мамы красивее, и вот теперь через 30 лет я вижу, что ничуть не ошибалась. Нет на свете красивее, прелестнее и лучше женщины, чем Вы. Итак, я явилась в Вашу балахану, как Лариосик, и не могла придумать ничего лучше и проще (для меня!) чем остаться у Вас на целый год.

Помню, как мы ходили с Вами смотреть общежитие, в котором мне следовало жить. Это был сырой сарай, и мы (о, святая простота!) с Вами решили, что мне с моим ревматизмом эти апартаменты не подойдут.

Так я и осталась жить у Вас. Жилось мне у Вас чудесно. Мне всегда было с Вами весело, всегда интересно. У Вас было много интересных и любопытных знакомых. Каждую новую встречу я отмечала у себя в записной книжице, а потом писала Светлане длиннющие письма, которые называла простынями.

С другой стороны, мне было у Вас плохо жить. В детдоме я никому не была нужна. К осознанию этой истины пришла с трудом. Но поняв, стала солдатиком, убрала все чувства глубоко, за грань. Я последние годы в детдоме была самой веселой девочкой, самой бодрой спортсменкой и плясуньей. Но все это подспудное нельзя было трогать.

И вот Ваши мягкость, теплота совсем меня размагнитили, и я вдруг стала много плакать. Не знаю, как Вы расценивали мое поведение, и заметили ли Вы, как действуете на меня. Только у Вас я так много плакала, а потом — совсем разучилась.

Помню, как Вы мне говорили, что я хватила такую большую чашу горя, что больше мне уж не полагается. Как Вы ошиблись!

Тюпочка! Не могу себе представить теперь, что же Вы думали, когда оставляли меня жить у себя. <...> Что Вы себе думали! А?

Слава Богу, что Петя Якир появился в Ташкенте уже тогда, когда я от Вас переехала к Светлане Бухариной. Петька внес в мою жизнь много темного и непонятного. До сих пор не пойму его роли в нашем деле. В военные годы, когда так трудны переезды, он появился в Ташкенте, нашел меня. Он говорил, что отсидел в лагере, что отпустили его с условием, что он будет работать в НКВД. Рассказывал жуткие истории о лагерях и хозяине (Сталине. — Ю.К.) Сказал, что решил попасть в Москву и для этого хочет явиться с НКВД и обмануть их, что знает что-то. В общем, что-то в его поведении было неладно.

<...> Расскажу Вам коротко о моей подруге Светлане Гурвич (Бухариной — дочь Н.И. Бухарина от первого брака. — Ю.К.). Она училась в Москве в нашей школе в параллельном классе (враждующем!). Жила она со своей мамой где-то на Воровского, носила папину фамилию и часто навещала его в Кремле, где он жил со второй женой Нюсей. Светлана очень любила своего отца, но поделиться ей было совершенно не с кем. Наверное, потому она очень привязалась ко мне, когда встретила меня в Ташкенте в институте. В Московском архитектурном институте о ее настоящей фамилии почти никто не знал. В 1936 году мама молча повела ее в загс и изменила фамилию, и с тех пор об отце не говорила ей ни слова. Девочка она была замкнутая, тихая и очень похожая на своего отца. Я в то время, напитавшись в Вашем обществе остроумия и всяческих хохм, очень ее веселила. Мы назывались «большой» и «малый» Кусы, то есть Миркус и Светкус.

Эсфирь Исаевна с Академией наук вернулась в Москву, и жили мы со Светой в Ташкенте весело и дружно.

Целую. М.

Москва 1943—1944 годы

В ноябре 1943 года, наконец, Московский архитектурный институт тронулся в путь, домой — в Москву.

И я оказалась в Москве на Ржевском вокзале (Рижском), где меня встретили мамины друзья Кагановы и Машенька.

Я поселилась в институтском общежитии в газоубежище во дворе института. У меня много ташкентских друзей. Еще я встретила своих друзей по дому № 11 по Ржевскому переулку, по 110-й школе. В конце ноября в 110-й школе собрались все, кому это удалось в это суровое время. На мое счастье в Москве оказались и Женечка Шиловский, и Юра Филатов, и я натанцевалась с ними в тот день, счастливая и беззаботная вдоволь.

Мне в Москве особенно хорошо: заботятся обо мне многие мамины друзья. Во дворе института живут Штеренберги. Бываю в мастерской замечательного живописца Давида Петровича Штеренберга, который хочет написать мой портрет. «Пока ты такая», — говорит он. Бываю у Лили Юрьевны — у нее всегда интересно. Машенька периодически дает мне рюкзачок картошки, которую мы едим с приправой: крошки черного хлеба, поджаренные на масле.

Учиться мне легко и интересно. Наш любимый профессор и друг Ной Ильич Вайефельд, встретив меня на лестнице в институте, воскликнул: «Сноп ярких лучей», — и это определение, мне кажется, более всего определяет мое счастливое состояние в тот год.