Михаил Булгаков с самого детства любил театр, и эту любовь он сохранил на долгие годы, об этом вспоминали его родные и друзья.
Сестра Михаила Булгакова Надежда Афанасьевна Земская вспоминала о его увлечении оперой: «Михаил, который умел увлекаться, видел "Фауст", свою любимую оперу, 41 раз — гимназистом и студентом. Это точно. Он приносил билетики и накалывал, а потом сестра Вера, она любила дотошность, сосчитала... Михаил любил разные оперы, я не буду их перечислять. <...> В Москве, будучи признанным писателем, они с художником Черемных Михаил Михалычем устраивали концерты. Они пели "Севильского цирюльника" от увертюры до последних слов. Все мужские арии пели, а Михаил Афанасьевич дирижировал. И увертюра исполнялась. Вот не знаю, как с Розиной было дело. Розину, мне кажется, не исполняли, но остальное все звучало в доме».
Константин Георгиевич Паустовский, учившийся с Булгаковым в одной гимназии, рассказывал о тех годах: «Гимназисты могли ходить в театры только с письменного разрешения инспектора. На неизвестные ему пьесы инспектор — историк Бодянский — нас не пускал. Не пускал он нас и на те пьесы, которые ему не нравились. Вообще он считал театр "ветрогонством" и, упоминая о нем, употреблял пренебрежительное выражение: "фигли-мигли". Мы подделывали разрешения, подписывали их за Бодянского, иногда даже переодевались в штатское, чтобы не попасться Шпоньке, уныло бродившему по коридорам театра в поисках неисправимых театралов.
<...> Однажды Шпонька поймал в Соловцовском театре несколько гимназистов в штатском, в том числе и Булгакова. Шпонька подал инспектору рапорт об этом событии, причем выразился, что гимназисты были «в бесформенном состоянии». Последовали, конечно, неприятности и длинные инспекторские сентенции на тему о том, что "наши пращуры, слава тебе господи, о театре и не подозревали, однако выгнали из русской земли татар".
В те времена в Соловцовском театре играли такие актеры, как Кузнецов, Полевицкая, Радин, Юренева. Репертуар был разнообразным — от "Горя от ума" до "Ревности" Арцыбашева и от "Дворянского гнезда" до "Мадам Сан-Жен". После тяжелых драм обязательно шел водевиль, чтобы рассеять у зрителей тяжелое настроение. В антрактах играл оркестр.
Я встречал Булгакова в Соловцовском театре. Зрительный зал был затянут сероватой дымкой. Сквозь нее поблескивали золоченые орнаменты и синел бархат кресел. Дымка эта была обыкновенной театральной пылью, но нам она казалась какой-то таинственной сверкающей эманацией волшебного театрального искусства.
Самый воздух театра действовал на нас опьяняюще, хотя мы и знали, что в театре пахнет духами, клейстером, краской и апельсинами, — в то время было принято во время спектакля сосать апельсины (конечно, не на галерке, где мы сидели, а в ложах бенуара и бельэтажа). Кончался девятнадцатый век и начинался двадцатый. Но в театре сохранилось многое от старины, начиная от самого здания с его сводами, от низких галерей и кончая занавесом с золотыми лирами. На занавесе была изображена пышная богиня изобилия. Она сыпала из рога гирлянды роз».
Первая жена Булгакова Татьяна Николаевна Кисельгоф в беседе с М. Чудаковой рассказывала о жизни с Михаилом Булгаковом в 1913 году в Киеве: «...мы ходили в Купеческий сад на каждый симфонический концерт. Он очень любил увертюру к "Руслану и Людмиле", к "Аиде" — напевал: "Милая Аида... Рая созданье..." Больше всего любил "Фауста" и чаще всего пел «На земле весь род людской» и арию Валентина — "Я за сестру тебя молю...". Вот это у меня как-то осталось в памяти. В Саратове отец любил, когда я играла; ложился на диван, слушал. Я играла увертюру к "Евгению Онегину", к "Кармен". Булгаков не учился музыке, но умел наигрывать. Он играл Вторую рапсодию Листа — не всю, но кусками... Любил Вагнера — "Полет Валькирий", из "Тангейзера". В Киеве слушали "Кармен", "Гугенотов" Мейербера, "Севильского цирюльника" с итальянцами... Кажется, у него была даже фотография Баттистини с его надписью...»
Вторая жена Булгакова Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова о времени, проведенном с ним: «У нас существовала своя терминология. О спектаклях парадных, когда все стараются сделать их занимательными, красочными, много шумят и суетятся, но зрелище остается где-то в основе своей скучноватым, мы говорили "скучно-весело" (Лопе де Вега, иногда Шекспир).
Когда наталкивались на что-нибудь безнадежно устаревшее, старомодное да и комичное к тому же, М. А. называл это "вальс с фигурами". И вот почему. Однажды один начинающий драматург попросил Булгакова прочесть свою пьесу у тех же Ляминых. Было удивительно, что в современной пьесе, когда по всей Европе гремела джазовая музыка, все танцевали уан- и тустеп, герои начинающего драматурга танцевали "вальс с фигурами"...
<...> Две оперы как бы сопровождают творчество Михаила Афанасьевича Булгакова — "Фауст" и "Аида". Он остается верен им на протяжении всех своих зрелых лет. В первой части романа «Белая гвардия» несколько раз упоминается "Фауст". "И разноцветный рыжебородой Валентин поет: 'Я за сестру тебя молю...'"
Писатель называет эту оперу "вечный, Фауст" и далее говорит, что "Фауст" "совершенно бессмертен". <...> Музыка вкраплена там и тут в произведения Булгакова, но "Аида" упоминается, пожалуй, чаще всего».
«Ездили мы на концерты: слушали пианистов-виртуозов — немца Эгона Петри и итальянца Карло Цекки. Невольно на память приходят слова М.А.: "Для меня особенно ценна та музыка, которая помогает мне думать".
Несколько раз были в Персимфансе (поясню для тех, кто не знает, что это такое: симфонический оркестр без дирижера). Как-то, будучи в артистическом "Кружке" на Пименовском переулке — там мы бывали довольно часто, — нам пришлось сидеть за одним столиком с каким-то бледным, учтивым, интеллигентного вида человеком. М.А. с ним раскланялся. Нас познакомили. Это оказался скрипач Лев Моисеевич Цетлин — первая скрипка Персимфанса.
— Вот моя жена всегда волнуется, когда слушает Персимфанс, — сказал М.А.
Музыкант улыбнулся:
— А разве страшно?
— Мне все кажется, что в оркестре не заметят ваших знаков и вовремя не вступят, — сказала я.
— А очень заметны мои "знаки", как вы говорите?
— Нет, не очень. Потому-то я и волнуюсь...
М.А. нравилась игра молодого пианиста Петунина. Я помню, как мы здесь же, в "Кружке", ходили в комнату, где стоял рояль, и симпатичный юноша в сером костюме играл какие-то джазовые мелодии, и играл прекрасно.
Были у нас знакомые, где любили помузицировать: Михаил Михайлович Черемных и его жена Нина Александровна. Пара примечательная: дружная, уютная, хлебосольная. Отношение Булгакова к Черемныху было двойственное: он совершенно не разделял увлечения художника антирелигиозной пропагандой (считал это примитивом) и очень симпатизировал ему лично.
К инструменту садилась Нина Александровна. Тут наступало торжество "Севильского цирюльника".
Скоро восток золотою,
Румяною вспыхнет зарею —
пели мужчины дуэтом, умильно погладывая друг на друга. Им обоим пение доставляло удовольствие, нравилось оно и нам: Нине Александровне, сестре ее Наталии Александровне (красавице из красавиц) и мне.
Тут уместно упомянуть о том, что в юности М.А. мечтал стать певцом. На письменном столе его в молодые годы стояла карточка артиста-баса Сибирякова с надписью: "Иногда мечты сбываются"...».