После получения диплома медика Булгакову нужно было решать, как жить дальше. Он направил прошение в Красный Крест с просьбой «предоставить мне место врача в одном из лечебных учреждений Красного Креста». Он рассчитывал получит место недалеко от Киева, но его отправили ближе к фронту в Каменец-Подольский. Лето 1916 года Булгаков провел в прифронтовых госпиталях: сначала в Каменец-Подольском, потом в ходе наступления наших войск его перевели в Черновицы. Его жена везде его сопровождала. Ей пришлось помогать при самых тяжелых операциях. Спустя много лет Татьяна Николаевна вспоминала: «Там очень много гангренозных больных было, и он все время ноги пилил. Ампутировал. А я эти ноги держала. Так дурно становилось, думала, сейчас упаду. Потом отойду в сторонку, нашатырного спирта понюхаю и опять. Потом привыкла. Очень много работы было. С утра, потом маленький перерыв и до вечера. Он так эти ноги резать научился, что я не успевала».
Сестра Михаила Надежда в сентябре 1916 года записала в дневнике: «Миша был здесь три дня с Тасей. Приезжал призываться, сейчас уехал с Тасей (она сказала, что будет там, где он, и не иначе) к месту своего назначения...» Булгакова отправили служить земским врачом в Смоленскую губернию в село Никольское, Татьяна поехала вместе с ним. Этот период его жизни впоследствии был описан им самим в «Записках юного врача». Однако стоит отметить, что между автором и героем книги все же есть огромная разница. В книге много юмора, света, оптимизма, а реальная, продолжавшаяся почти полтора года работа в земских больницах оказалась одним из самых тяжелых периодов в жизни писателя. Здесь все для городского жителя было чужим, от тоски и одиночества он спасался книгами и работой. Но уехать без официального освобождения он не мог, поскольку работал как военнообязанный.
«Это полоса была ужасная. Отчего вот и бежали мы из земства... Он был такой ужасный, такой, знаете, какой-то... такой жалкий был... Я знаю, что там у него было самое ужасное настроение... Да, не дай Бог такое...» — рассказывала Татьяна Николаевна. «Мое окружающее настолько мне противно, что я живу в полном одиночестве. Зато у меня есть поле для размышлений. И я размышляю, — писал он сестре Надежде в канун 1918 года. — Я с умилением читаю старых авторов (что попадается, т. к. книг здесь мало) и упиваюсь картинами старого времени. Ах, отчего я опоздал родиться! Отчего я не родился сто лет назад».
В это сложное для него время Булгаков стал регулярно употреблять морфий. По воспоминаниям Татьяны Николаевны, впервые он принял этот препарат, чтобы уменьшить побочные симптомы прививки от дифтерита, которую ему пришлось сделать, чтобы избежать заражения от больного ребенка. Очень быстро развилась зависимость от наркотика. Он стал принимать морфий регулярно, и, по свидетельству Татьяны Николаевны, прием морфия подействовал на него поначалу благотворно: «он даже пробовал писать в этом состоянии». Но потом началось привыкание и постепенное разрушение организма. Позднее Булгаков опишет это состояние в одном из самых точных и сильных своих психологических рассказов — в «Морфии», герой которого 25-летний земский доктор Поляков от морфия умрет, оставив предсмертную записку-завещание, где среди прочего будут строки: «Других предупреждаю: будьте осторожны с белыми, растворимыми в 25 частях воды кристаллами. Я слишком им доверился, и они меня погубили».
В 1917—1918 годах Булгаков делал себе уколы морфия уже два раза в день. Морфий доставала жена. Тогда же (скорей всего осенью 1917 года) Татьяна вновь забеременела. Ребенка она решила не оставлять. Муж не принуждал ее к аборту, он просто объяснил ей положение дел, и решение принимала она сама. Она уехала в Москву к доктору Николаю Михайловичу Покровскому, дяде Михаила, который и сделал ей операцию. К тому времени последствия пристрастия Булгакова к морфию стали заметными и для окружающих. «Мне кажется, что кто-нибудь узнает о моем пороке. И мне тяжело на приеме чувствовать на своей спине тяжелый пытливый взгляд моего ассистента-фельдшера», — писал в своем дневнике доктор Поляков из «Морфия».
«И остальные уже заметили. Он видит, здесь уже больше оставаться нельзя. Надо сматываться отсюда. Он пошел — его не отпускают. Он говорит: "Я не могу там больше, я болен"», — вспоминала Татьяна Николаевна. В сентябре 1917-го Булгакову удалось перевестись из Никольского в Вязьму. В Вязьме доставать морфий оказалось проще, чем в Никольском, что и стало главным ее преимуществом, хотя ненадолго. По аптекам ходила жена: «Вязьма — такой захолустный город. Дали нам комнату. Как только проснулись — "иди ищи аптеку". Я пошла, нашла аптеку, приношу ему. Кончилось это — опять надо. Очень быстро он его использовал. Ну, печать у него есть — "Иди в другую аптеку, ищи". И вот я в Вязьме там искала, где-то на краю города еще аптека какая-то. Чуть ли не три часа ходила. А он прямо на улице стоит, меня ждет. Он такой страшный был...».
Татьяна Николаевна, как бы ни были интересны ее воспоминания, глубоко знать о настроениях мужа не могла и позднее рассказывала, что революция прошла мимо них. «Не помню я, не помню. Ничего не могу сказать. Ничего абсолютно. Я только знаю морфий. Я бегала с утра по всем аптекам в Вязьме, из одной аптеки в другую... Бегала в шубе, в валенках, искала ему морфий. Вот это я хорошо помню. А больше ни черта не помню».
А как Михаил Булгаков отнесся к революционным событиям в России, известно из его собственного письма, написанного по следам двух русских революций в декабре 1917 года: «Придет ли старое время? Настоящее таково, что я стараюсь жить, не замечая его... не видеть, не слышать! Недавно в поездке в Москву и Саратов мне пришлось все видеть воочию, и больше я не хотел бы видеть. Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной руганью бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве... тупые и зверские лица... Видел толпы, которые осаждали подъезды захваченных и запертых банков, голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров, видел газетные листки, где пишут, в сущности, об одном: о крови, которая льется и на юге, и на западе, и на востоке, и о тюрьмах. Всё воочию видел и понял окончательно, что произошло».
Однако именно революция освободила Булгакова от ненавистной ему земской повинности. Это произошло 19 февраля 1918 года. В его личном деле имелась справка из земства о безупречном выполнении им служебных обязанностей и перечень совершенных в Никольском операций («ампутаций бедра 1, отнятие пальцев на ногах 3, выскабливание матки 18, обрезание крайней плоти 4, акушерские щипцы 4, поворот на ножку 3, ручное удаление последа 1, удаление атеромы и липомы 2 и трахеотомий 1»), а также удостоверение, выданное вяземской управой и гласившее:
«Дано сие удостоверение из Вяземской уездной земской управы временно командированному Смоленской земской управой, согласно отношения ея от 20-го сентября 1917 года за № 1301, в распоряжение Вяземской уездной управы врачу резерва Михаилу Афанасьевичу Булгакову, уволенному с военной службы по болезни, согласно удостоверения о том Московского уездного воинского революционного штаба по части запасной от 19-го февраля 1918 года за № 11812, в том, что он, Булгаков, состояв в должности врача Вяземской городской земской больницы, заведовал инфекционным и венерическим отделением и исполнял свои обязанности безупречно».
М.А. Булгаков. 1916