В Москву Булгаков отправился через Киев, там он провел неделю. В конце сентября 1921 года он приехал в столицу, где уже около месяца жила Татьяна. К тому времени она совершенно разочаровалась в столичной жизни. В письме своей невестке Наде Булгаковой-Земской он писала: «Только теперь я убедилась, что сделала огромную ошибку, выехав так налегке в Москву на зиму; с каждым днем у меня настроение падает, и я с ужасом думаю о дальнейшем. Часть вещей у меня совершенно погнила, а за остальные дают пустяки. — В Киеве можно прожить гораздо лучше. От всех забот я отупела, ругаю себя каждый день оттого, что кого-то послушалась и полетела».
Встреча супругов после разлуки была безрадостной. «Может быть, Михаил меня сначала не застал или еще как-то было, но только помню, кто-то мне сказал: "Булгаков приехал" и что он меня разыскивает. Но я настолько была уверена, что из Батума он уехал за границу и мы никогда не увидимся, что не поверила», — рассказывала Татьяна Николаевна одному из своих интервьюеров, а в беседе с другим добавляла: «Когда я жила в медицинском общежитии, то встретила в Москве Михаила. Я очень удивилась, потому что думала, мы уже не увидимся. Я была больше чем уверена, что он уедет. Не помню вот точно, где мы встретились... То ли с рынка я пришла, застала его у Гладыревского... то ли у Земских. Но, вот знаете, ничего у меня не было — ни радости никакой, ничего. Все уже как-то... перегорело». Но в этот раз они не разошлись, хотя именно в Москве начался последний, продолжавшийся почти три года период совместной жизни Булгакова и его первой жены.
В Москве Булгаковым пришлось очень тяжело. Татьяна Николаевна рассказывала: «Хуже, чем где бы то ни было, было в первый год в Москве. Бывало, что по 3 дня ничего не ели, совсем ничего. Не было ни хлеба, ни картошки. И продавать мне уже было нечего. Я лежала и все. У меня было острое малокровие. Я даже обращалась к дядьке-гинекологу...» В Москве 1921 года у Булгакова были два самых страшных врага: голод и холод, обрушившиеся на приезжего литератора, «жалкого провинциала», как называл себя герой «Записок на манжетах».
В письме к матери Михаил говорил: «Очень жалею, что в маленьком письме не могу Вам передать подробно, что из себя представляет сейчас Москва. Коротко могу сказать, что идет бешеная борьба за существование и приспособление к новым условиям жизни. Выехав 1,5 месяца тому назад в Москву в чем был, я, как мне кажется, добился maximum'a того, что можно добиться за такой срок. Место я имею. Правда, это далеко не самое главное. Нужно уметь получать и деньги. И второго я, представьте, добился. Правда, пока еще в ничтожном масштабе. Но все же в этом месяце мы с Таськой уже кой-как едим, запаслись картошкой, она починила туфли, начинаем покупать дрова и т. д. Работать приходится не просто, а с остервенением. С утра до вечера, и так каждый день без перерыва».
Работал Булгаков в ЛИТО Главполитпросвета Наркомпроса. Как ему, не имея никаких связей в литературном мире Москвы, удалось устроиться на государственную службу, остается загадкой. Биограф Булгакова М.О. Чудакова предполагала, что «по-видимому, на руках у Булгакова было удостоверение Владикавказского подотдела искусств и какое-то рекомендательное письмо». В этом учреждении он проработал менее двух месяцев, с 1 октября по 23 ноября 1921 года (в его обязанности входило протоколировать заседания, составлять лозунги о помощи голодающим Поволжья, выпускать поэтические сборники классиков и т. д.), после чего ЛИТО оказалось закрыто. «Идет полное сворачивание советских учреждений и сокращение штатов. Мое учреждение тоже подпадает под него и, по-видимому, доживает последние дни. Так что я без места буду в скором времени. Мной уже предприняты меры, чтоб не опоздать и вовремя перейти на частную службу. <...> Я предпринимаю попытки к поступлению в льняной трест. Кроме того, вчера я получил приглашение пока еще на невыясненных условиях в открывающуюся промышленную газету».
В письме к матери он рассказывал о том, что он по ночам работает над «Записками земского врача» («может выйти солидная вещь»), обрабатывает «Недуг», а кроме того, собирался написать пьесу о Распутине: «...передайте Наде (не в силах писать отдельно — сплю!) — нужен весь материал для исторической драмы — все, что касается Николая и Распутина 16- и 17-го годов (убийство и переворот). Газеты, описание дворца, мемуары, а больше всего "Дневник" Пуришкевича до зарезу! Описание костюмов, портреты, воспоминания и т. д. Она поймет. Лелею мысль создать грандиозную драму в 5 актах к концу 22-го года».
В Москве Булгаков познакомился с машинисткой Ириной Сергеевной Раабен (урожденной графиней Каменской). Около двух лет (до весны 1924 года) он приходил к ней по вечерам, и она под диктовку печатала его произведения: «Записки на манжетах», «Дьяволиаду», рассказ «№ 13. Дом Эльпит-Рабкоммуна» и «Белую гвардию». В своих воспоминаниях она рассказывала: «Было видно, что жилось ему плохо, я не представляла, чтобы у него были близкие. Он производил впечатление ужасно одинокого человека. Он обогревался в нашем доме <...> Он был голоден, я поила его чаем с сахарином, с черным хлебом; я никого с ним не знакомила, нам никто не мешал».
Несмотря на все сложности, Булгаков очень быстро освоился в столице, в одном из писем матери он говорил: «...я рассчитываю на огромное количество моих знакомств и теперь уже с полным правом на энергию, которую пришлось проявить volens-nolens. Знакомств масса и журнальных и театральных и деловых просто. Это много значит в теперешней Москве, которая переходит к новой, невиданной в ней давно уже жизни — яростной конкуренции, беготне, проявлению инициативы и т. д. Вне такой жизни жить нельзя, иначе погибнешь. В числе погибших быть не желаю».
«Самый ужасный в Москве вопрос — квартирный <...> комната скверная, соседство тоже», — писал Булгаков своей сестре Вере. Татьяна Николаевна вспоминала: «...в то время устроиться жить в Москве было совсем непросто. Но нам крупно повезло. Андрей Земский, муж Надежды, сестры Михаила, уезжал на время в Киев и оставил нам свою комнату в доме № 10 на Большой Садовой. Жилось в этой квартире нам очень тяжело. Помню, что там не было покоя ни днем ни ночью. Многочисленные соседи варили самогон, ругались и часто дрались между собой».
Эта комната в квартире № 50 в известном доме на Садовой улице, впоследствии была описана Булгаковым в разных произведениях («№ 13. Дом Эльпит-Рабкоммуна», «Псалом», «Самогонное озеро», «Москва 20-х годов», «Три вида свинства», а после публикации «Мастера и Маргариты» стала одним из самых культовых булгаковских мест в Москве.
Прописаться в Москве Булгакову помогло письмо Надежде Крупской с просьбой. Ирина Сергеевна Раабен вспоминала: «...решил написать письмо Надежде Константиновне Крупской. Мы с ним письмо это вместе долго сочиняли. Когда оно уже было написано, он мне вдруг сказал: "Знаете, пожалуй, я его лучше перепишу от руки". И так и сделал. Он послал это письмо, и я помню, какой он довольный прибежал, когда Надежда Константиновна добилась для него большой 18-метровой комнаты где-то в районе Садовой». В 1924 году сам Булгаков описал эту историю в очерке «Воспоминание», посвященном Ленину и Крупской.
В первую московскую зиму основным занятием для Булгакова стало стремление просто выжить. «Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно желание — найти себе пропитание. И я его находил, правда, скудное, неверное, зыбкое. Находил его на самых фантастических и скоротечных, как чахотка, должностях, добывал его странными, утлыми способами... а однажды ночью, остервенившись от постного масла, картошки, дырявых ботинок, сочинил ослепительный проект световой торговой рекламы», — писал Булгаков в «Москве 20-х годов». Но у 30-летнего начинающего писателя была четкая цель, которую он обозначил в письме к матери: «восстановить норму — квартиру, одежду и книги».
Можно сказать, что он с восторгом принял происходившие в столице изменения, то есть переход к новой экономической политике — НЭПу. Из его письма к сестре: «В Москве есть всё: обувь, материи, мясо, икра, консервы, деликатесы, всё! Открываются кафе, растут как грибы. И всюду сотни, сотни. Сотни!! Гудит спекуляторская волна». Сразу после закрытия ЛИТО Булгаков поступил на работу в частную газету, которая называлась «Торгово-промышленный вестник» («Я заведую хроникой в "Торг. Пром. Вестн.", и если сойду с ума, то именно из-за него», — писал он сестре 1 декабря 1921 года), и финансовое положение супругов стало получше, улучшились и их отношения: «Счастлив только тогда, когда Таська поит меня горячим чаем. Питаемся мы с ней неизмеримо лучше, чем в начале».
Однако в январе 1922 года газета, успевшая выйти всего в шести номерах, закрылась, и у Булгакова началась одна из самых черных полос. «...меня постиг удар, значение которого ты оценишь сразу и о котором я пишу тебе конфиденциально, — обращался он к сестре. — Редактор сообщил мне, что под тяжестью внешних условий "Вестник" горит <...> ты поймешь, что я должен испытывать сегодня, вылетая вместе с "Вестн." в трубу. Одним словом, я раздавлен. А то бы я описал тебе, как у меня в комнате в течение ночи под сочельник и в сочельник шел дождь».
1 февраля 1922 года в Киеве от тифа скоропостижно скончалась мать Булгакова. Старший сын на похороны не поехал из-за отсутствия денег. Татьяна Николаевна вспоминала: «Очень трудно было доставать билеты. Это ж 22-й год был. Он нигде не работал, я нигде не работала, одними вещами жили, и те уж на исходе были. Бывало так, что у нас ничего не было — ни картошки, ни хлеба, ничего. Михаил бегал голодный».
В середине февраля 1922 года жизнь Булгакова снова стала налаживаться, ему удалось устроиться на работу в советскую государственную газету «Рабочий», правда, проработал он в ней недолго. Кроме этого, благодаря Борису Земскому (брату Андрея Земского) его приняли в Научно-технический комитет Военно-воздушной академии в Петровском парке. Весной благодаря случайной встрече с писателем и журналистом Ароном Эрлихом, Булгаков получил работу в железнодорожной газете «Гудок». В апреле его приняли обработчиком писем, а в октябре он стал писать для газеты фельетоны. Эта работа давала стабильный доход, к тому же летом его произведения начала печатать выходившая в Берлине газета «Накануне» и ее литературное приложение. Именно в этой газете были опубликованы «Записки на манжетах», «Похождения Чичикова», «Красную корону», «В ночь на 3-е число» и, наконец, «Псалом». Благодаря этим публикациям имя Булгакова стало известным не только за границей, но и на родине, так как «Накануне» была единственной эмигрантской газетой, которую разрешалось ввозить в Россию.
«Самая большая радость — Миша получил место в "Гудке" на 200 мил.», — написал осенью 1922 года Андрей Михайлович Земский жене Надежде. С «Гудком» Булгаков сотрудничал к тому времени уже полгода в должности литературного обработчика. Но благодаря публикациям в газете «Накануне» он стал известен как автор рассказов, и редакция предложила Михаилу Афанасьевичу писать фельетоны. Темы были самые разные, свои статьи он подписывал псевдонимами: М. Б., он же Михаил Б., он же Г.П. Ухов (то есть гэ-пэ-ухов — намек на спецслужбу ГПУ), он же Ол-Райт, он же Маг, он же Эм. и т. д.
Писал о мелочах жизни, о быте, о провинциальной России, какой она виделась ему в письмах, приходивших в железнодорожную газету, писал часто неряшливо, наспех, кое-как. «Вкус мой резко упал. Все чаще стали проскакивать в писаниях моих шаблонные словечки, истертые сравнения. В каждом фельетоне нужно было насмешить, и это приводило к грубостям <...> Волосы дыбом, дружок, могут встать от тех фельетончиков, которые я там насочинил», — признавался герой повести «Моему другу». Свою работу в газете он ненавидел, ведь она мешала ему писать настоящие произведения.
Работа в «Гудке» сблизила Булгакова с одесским поколением молодых советских писателей — Катаевым, Олешей, Петровым, Ильфом, Миндлиным, Славиным. Хотя Булгаков никогда не чувствовал себя до конца своим среди авторов «Гудка», да и они не воспринимали его как своего. «Что вы хотите от Миши? Он только-только, скрепя сердце, признал отмену крепостного права. А вам надо сделать из него строителя нового общества!» — сказал, по преданию, о Булгакове Илья Ильф. «С виду это был барин, спокойный, доброжелательный, насмешливый <...> грубо подтрунивать над кем-либо ему не позволяло воспитание, но если он смеялся, то непременно в типизирующих масштабах», — вспоминал Август Явич.
В дневниках 1923—1925 года Булгаков писал: «Жизнь идет по-прежнему сумбурная, быстрая, кошмарная. К сожалению, я трачу много денег на выпивки. Сотрудники "Г<удка>" пьют много. Сегодня опять пиво. Роман <из->за <работы в> "Г<удке>", отнимающей лучшую часть дня, почти не подвигается». «"Гудок" изводит, не дает писать».
Из всей гудковской компании Булгаков выделял только одного человека — Юрия Карловича Олешу. Он был младше Михаила Афанасьевича на восемь лет, большую часть юности, включая революцию и Гражданскую войну, прожил в Одессе. В 1921 году вслед за Нарбутом перебрался в Харьков, а оттуда в 1922 году — в Москву, где благодаря покровительству друга Мандельштама и Ахматовой безо всяких мытарств сразу же получил хорошую должность в «Гудке», взяв себе псевдоним Зубило и став самым популярным из фельетонистов газеты.
«С Олешей все-таки интересно болтать. Он едок, остроумен», — писал Михаил Афанасьевич в дневнике. «Это трудно передать, тут дело было в оттенках, интонации», — рассказывала М.О. Чудаковой вдова Олеши О.Г. Суок, а Татьяна Николаевна Лаппа вспоминала о том, что Олеша был очень циничен, несдержан и быстро напивался. С годами дружба Булгакова и Олеши захирела, в 1936-м Олеша публично выступил против булгаковского «Мольера» в мхатовской газете «Горьковец».
20 апреля 1923 года Михаила Булгакова приняли во Всероссийский Союз писателей (в этот день ему выдан членский билет). В этом же месяце он ездил в Киев на десять дней по поручению редакции газеты «Накануне». В мае в Советскую Россию вернулся писатель Алексей Толстой, и Булгаков принимал участие в его встрече, он организовал литературный вечер на квартире Коморских.
30 сентября 1923 года Булгаков сделал в дневнике примечательную запись: «Вероятно, потому, что я консерватор до... "мозга костей" хотел написать, но это шаблонно, ну, словом, консерватор, всегда в старые праздники меня влечет к дневнику. Как жаль, что я не помню, в какое именно число сентября я приехал два года тому назад в Москву. Два года. Многое ли изменилось за это время? Конечно, многое. Но все же вторая годовщина меня застает все в той же комнате и все таким же изнутри».
Миновали два года столичной жизни. За это время он успел встать на ноги, сделать себе имя если не в литературе, то в журналистике, уйти от голода и нищеты, обзавестись литературными знакомствами, нажить друзей и врагов, стать автором хоть и сомнительного, но известного и относительно прибыльного заграничного издания. Однако приспособиться внутренне к советской жизни и приблизиться к советской литературе так и не сумел.